Сестры озерных вод

Вингет Олли

Она вытянула руку и показала ему ладонь — тонкую, почти прозрачную, а на ней — круглая деревяшка, обработанная зубилом. То ли гребешки узора, то ли листик. Бросовая вещица, ерунда.

— Вот, — чуть слышно проговорила девка. — Можно возьму?

— Да бери. — Дема дернул плечом. — Некогда с тобой возиться. Можешь прямо сейчас идти, никого за тобой не пущу.

Девка шмыгнула носом, потупила взгляд и попятилась к двери. Человек в Демьяне недовольно завозился — он-то понимал, что дарует беглянке не свободу, а смерть в дремучем лесу. Но

зверя было больше, и зверю было все равно.

Уже у двери девка замерла, бросила на Дему короткий взгляд.

— А где?.. — Она сбилась и кивнула на темное пятно крови.

— Унесли. Лесу ее отдадим, пусть покоится, — сам не зная почему, но ответил Демьян, хоть стоило только рыкнуть, чтобы ее и след простыл.

— Так она?.. — И снова проглотила конец фразы.

— Мертва. — Скривил губы. — Тебе-то что? Беги себе.

Снова вскинула взгляд прозрачный свой, хрустальный, сделала шажок и не повернулась спиной к зверю, будто знала, что так безопаснее.

— Иди, говорю! — Внутри разгоралось недовольство. — Пока отпускаю…

Было достаточно сделать шаг, выйти из тени, как девка вскрикнула и зайцем шмыгнула в коридор.

Так-то.

Демьян опустился на скамью. Втянул носом запах смерти, пропитавший комнату. Но теперь в нем было что-то еще. Тонкая, свежая нить. Так пахнет мартовский лес — мокрым снегом и новой жизнью. Дом давно уже не пах ею. И привидится же во тьме! Дема помотал головой, мельком отметил, что волосы отросли до плеч, а борода расползлась по щекам и подбородку — жесткая, темная, царапает ладонь.

Озверел совсем, олесовел.

Сидит в мертвом доме на старой лавке. Отпустил на смерть сумасшедшую девку, да что там, девочку еще совсем. За стеной тетка обмывает холодное тело сестры, убитой другой сестрой. А младший брат застыл в дверях, окоченевший от горя. Отца нет, мать бежит по лесу за родовым серпом, чтобы последние законы лесного края не рухнули, утаскивая всех за собой в топь смердящего болота. А нынче они утопили в трясине мальчика, хорошего, доброго мальчика. Дема и не знал о нем ничего толком. Кажется, тот любил вырезать из дерева поделки всякие. Рукастый был. И нет его больше, никого нет, все пошло прахом.

Дема почувствовал, как свербят в горле слезы, запрокинул голову и захохотал. Нелепо, вымученно, лишь бы не зарыдать. Смех его отразился от стен, проникая за них, туда, где лежала покойница. Но Дема и не думал останавливаться. Он смеялся, оплакивая сестер, братьев и себя. Детей, которых заставили жить по лесным законам сумасшедшие тетки и убийца-отец.

Он смеялся, пока не вспомнил вдруг, что лежащее на ладони пришлой девки было деревянной пластинкой с вырезанным на ней листиком. Красивая, тонкая работа, странно даже, что сделали ее детские ручки.

«Мне нужно», — умоляюще просила беглянка.

Мелочь на память? Сувенир, который она принесет в палату и покажет подругам, таким же отчаянно сумасшедшим, как она сама? А может, вещь, хранящая тепло ушедшего в болото ребенка?

Дема вскочил,

чуть было не рухнул, запутавшись в ногах, и бросился вслед за той, что отпустил на смерть.

ПОЛЯША

Петух успел трижды разнести песнь по округе. Когда стихла первая, девка скрылась в тени дома. Когда вторая — солнце полилось на траву широким потоком, стирая росу с нее, как слезы с девичьей щеки. На третий пронзительный крик Поляша была готова задушить проклятого петуха. Но земля жгла ее ступни, а невидимая граница родовой поляны продолжала делить лес и дом, смерть и жизнь. Полина застряла между, изнывая от тянущей боли и тревожной уверенности: все снова пошло не так.

Девка не возвращалась. Испугалась ли, осталась в доме, удерживаемая чужой волей? Или просто не сумела отыскать нужное им тепло маленькой ладошки?

— Иди, иди же, иди! Возвращайся скорее! Ты обещала! Ну, скорее! — шептала и шептала Поляша, стискивая холодные кулаки.

Петух отгорланил, закудахтали в ответ восхищенные куры. Их пора было выпускать на волю, чтобы нащипались травы, наклевались зерна. Но дом тонул в тишине и безмолвии. Только в хлеву начинала взволнованно мычать недоенная корова. Некому было ее облегчить, некому было выйти во двор.

Сколько раз Поляша первой выскальзывала из сонных комнат, чтобы начать день у теплого коровьего бока? Сколько плошек зерна склевали куры с ее ладоней? Но все это кануло в кровавое небытие. На смену пришли лебединое тело да холодные объятия озерных сестер.

Она не тосковала. Нельзя жалеть ушедшее безвозвратно. Но в миг, когда дом осветило утреннее солнце, Поляша вдруг поняла, что человеческое в ней до сих пор отчаянно противится лебединому. Она бы заплакала, по-бабьи жалея себя, но по ступеням крутой лестницы скользнула знакомая тень.

Девка шагала от дома, прижимая левую руку к груди, а правой размахивая, словно пыталась взлететь, но была подбита на одно крыло.

— Давай-давай, милая! — взмолилась Поляша. — Ну, чуток еще!

Дом молчал, солнце светило, со стороны леса доносился тихий шепот листвы. Слишком спокойно для утра после кровавой ночи. По рукам Полины пробежали мурашки, встали дыбом тонкие волоски.

— Ну же! — крикнула она. — Беги!

Девка услышала ее, сбилась с быстрого шага, перешла на бег, то вырываясь вперед, то путаясь ногами в траве.

— Беги! — Поля ударилась о прозрачную стену, но не почувствовала боли. — Беги же! — Голос ее сорвался. — Беги… — Это она уже прохрипела, обреченно сползая вниз.

На крыльце мелькнула еще одна тень. Плечистая, рослая, большая. За мгновение преследователь догнал девку, схватил ее за руку и рванул на себя. Та слабо затрепыхалась, но куда было ей справиться со зверем? Зверенком, волчонком. Хозяином.

— Беги же, глупая… — выдохнула Поля, пряча лицо в ладонях.

Она слышала звуки борьбы: как рычит тот, кто сильнее, как жалобно вскрикивает та, что беспомощнее.