Сестры озерных вод
Шрифт:
Еще шаг, еще. Окно мерцало летней ночью, из приоткрытой щелочки дул сладкий ночной ветерок. Фекла жадно вдохнула его: спящая листва, влага низин, отдыхающая после дневного зноя земля. Смола и хвоя, приторный аромат неспящей фиалки, палая листва, далекий запах стоячей воды. Лесной дух хлынул в горло, Фекла захлебнулась им, но не раскашлялась, а обмерла от счастья.
Сна как не бывало. Она пробудилась! Чаща побери тюремщиков ее и предателей, она сама воротилась обратно из пыльного края дурмана!
Миг ликования был упоительным и коротким. Шепот, доносимый ветром, заглушил его. Фекла распахнула
— Серп, — шепталось за деревьями. — Серп.
Фекла распробовала на языке — серп. Словно ветер подул в узкую щелочку между ставнями. Серп. Резкое, острое, стальное.
— Серп, — прошипело в чащобе. — Серп.
И перед глазами Феклы встал он — старый, с обмотанной кожей деревянной ручкой, с тускло блестящим лезвием.
— Серп, — еще напористее повторил невидимый. — Серп!
Он принадлежал кому-то могучему и злому. Фекла и сама не знала, откуда пришло это знание, но было оно точным.
— Серп! — возликовало в лесу. — Серп!
И кто-то этот принес Фекле столько боли, что сердце защемило от эха ее. Нестерпимое горе, черная беда. Вот как звалось чудище, держащее серп при себе. И плевать, что имени его Фекла не помнила.
— Серп… — повторила она. — Серп. — Оттолкнулась от подоконника и выбежала из спаленки прочь, чтобы никогда больше в нее не вернуться.
Все, что случилось дальше, почти не запомнилось. Стоило шагнуть за порог, как под ноги кубарем выкатилась ненавистная девка. Только не было больше в ней силы, и власти не было. Фекла скалилась на нее, а глупая курица принимала оскал за улыбку. Тянула куда-то, кудахтала о стряпне, суетилась под ногами, но Фекла ее не слушала. Скользнула по лавкам, ощупала полки. Серп ладно лег в ладонь. О, как зол он был, как голоден! Фекла чуть не выронила его — так ожег он ее ненавистью.
Но и тут все сложилось само собой. Горячая кровь тюремщицы примирила старое серебро с новой хозяйкой. Фекла лишь увидела, как удивленно распахнулись прозрачные глаза девки, и та кулем рухнула в натекшую из рассеченного горла лужу. Глаза быстро затянулись мутной пленкой, будто вода стоячая начала цвести. В груди остро кольнуло — Фекла вдруг вспомнила, как пахла макушка этой девочки молоком и светом, а тоненькие волосики смешно топорщились в разные стороны. Фекла наклонилась к сестре, погладила ее, мягкую еще, уже неживую, зашептала что-то, а что — и сама не поняла. Но серп зудел в ладони, и наваждение быстро сгинуло — фух! Только ветер надул занавеску у приоткрытого окна. Фекла распрямилась, попятилась, не решаясь повернуться спиной. Но стоило только выйти за порог, как колючая боль в груди исчезла, будто ее и не бывало.
Ночь била в лицо упоительным духом свободы, за поляной начинался лес — живой, вечный, дремучий, а за ним кто-то звал Феклу без имени. И зов этот заставлял кровь бежать быстрее. Косы сами собой распустились, укрыли плечи медным покрывалом, босые ступни грела набравшаяся дневного тепла земля. Фекла запрокинула голову: звезды смотрели на нее, приветствуя. Хохот сам вырвался из груди. Никогда
Фекла и не заметила, как переступила границу родовой поляны. Столько сказок слушала она когда-то. Большой и могучий рассказывал их, а они, дураки, верили. На деле все оказалось очень просто: шаг — и утоптанная тропинка сменилась тропинкой, поросшей травой. Высокие осины зашумели над головой, приветствуя Феклу, но та не поклонилась. Это раньше прочная нить соединяла ее с каждым, живущим в лесу. Но время меняет все, подтачивает любые связи. Нить обвисла, истончилась, порвалась. Фекла легко отмахнулась от нее, будто от паутины в начале осени.
Она шагала в самую чащу. Темнота ночи не мешала любоваться серебряными переливами луны на спящих листьях, мох пружинил под босыми ногами, идти было легко и славно. Ветер приносил запахи — разные, духмяные, сонные, — и Фекла вдыхала их, чтобы выгнать прочь затхлость, в которой пробыла так долго, проспала так глубоко.
Тот, кто звал ее через лес, не спешил, не подгонял. Он просто шумел вместе с ветром, чуть слышно пропевая имя:
— Фееек-лааа…
И она шла, поглаживая тонкие стволы молодых березок, опуская кончики пальцев в студеные воды ручья. А потом услышала шаги за спиной. Замерла, притихла, прячась во мраке, слилась с ним, стала частью его, стала им.
Та, что спешила за ней, не разбирала дороги. Фекла слышала, как ломаются злыми руками ветки, как ягоды лопаются под тяжелой поступью. Так не ходят сквозь ночной лес даже самые неразумные: первая же растревоженная осина стеганет по лицу — останешься без глаза. Но идущая не боялась сонного гнева, а лес и не смел гневаться. Он расступался, нехотя, не спеша, но расступался.
Страх накрыл мерзлым пологом. Заныло в груди. Фекла вспоминала. По тяжелому дыханию, по ее запаху, по шагам. А когда идущая показалась между стволами лиственниц и глаза их встретились, Фекла вспомнила. Все вспомнила.
Он долго не мог сказать, как же его зовут. Чесал пушистую бороду, погружаясь в себя, но не глубоко, лишь плескаясь на поверхности памяти, а потом пожимал плечами, мол, а дело ли есть кому до имени этого?
Фекле дела не было. Она смотрела не отрываясь, разглядывала его, как небывалое. Длинные руки с тоненькими пальцами, узкая грудь, безволосая и оттого смешная, острые колени, худые ноги. Иноземный зверь — несмышленый, трогательный. Он даже улыбался не так, как принято было в доме, — широко и открыто, не разжимая губ. Не оскал — улыбка. Настоящая, теплая и живая. Это потом они решили, что имя у него должно быть простое и звучное — Петя. Но это было потом.
Первый раз Фекла увидела его мельком. Батюшка привел двоих в хлев ближе к вечеру, не глядя толкнул в пахучую тьму, припер дверь палкой. Мазнул по дочери равнодушным взглядом. Фекла мигом покрылась мурашками, потупилась, подождала, пока Батюшка пройдет мимо. Но тому и дела не было — как испуганные курицы к раззадоренному петуху, к нему уже спешили тетки.
— Рубашки им снеси, — бросил Батюшка, не обращаясь ни к кому, отдавая приказ всем. — Один совсем плох, с ним поспешить бы. А второй обождет, да… Второй обождет.