Сеть мирская
Шрифт:
— Дело десятое! — повторил он, оборачиваясь к отцу Порфирию. — Ну, с того и спросить нечего — такой версты человек: повар, поварской и смысл… А вот люди понимающие… Взять хоть владыку нашего. Муж, конечно, вельми книжен и духовен, божественного разума человек… А в пении, извините, ни бе ни ме…
Отец Порфирий покачал головой, осторожно выражая удивление.
— Не любитель? — спросил он, дипломатически обходя резкость выражения отца Ионы.
— Ни бельмеса не смыслит! — подчеркнул Иона. — Я вам верный факт расскажу. Покойный Иоиль приложил к церковному пению столько тщания, как никто до и после него. Регент был, прямо сказать,
Отец Иона громко и непочтительно рассмеялся.
— Вот и подите. Человек исполнен благого любомудрия и учености, а суждение довольно детское даже… Верный факт!..
Отец Порфирий все опасался, как бы это резкое суждение о владыке не было подслушано посторонними, и не без тревоги оглядывался на баб, сидевших за тем же столом. Но они, видно, нисколько не интересовались вопросом о пении и вели свой разговор о городских и монастырских впечатлениях. Все-таки, чтобы отклонить беседу в другую сторону, отец Порфирий мягко, с некоторым сожалением, сказал:
— Дискантов у вас маловато.
— Вовсе нет! — мрачно отвечал Иона. — Дискант голос нежный, его беречь надо. А в монастыре разве жалеют голоса? Целый день, без передышки, пой: утреня, обедня ранняя, поздняя, панихиды, молебны… целый день! А голос — вещь нежная, береги да береги… Нынче он есть, а завтра нет его…
— Вещь деликатная, — согласился отец Порфирий.
— Всенепременно! Опять, ежели голосок и заведется, сейчас митрополит его к себе в хор берет… А то какой-нибудь церковный староста переманит, купец… В городских храмах замечательные бывают хоры, особенно ежели купец старостой… Нынче кто хорошо живет? Купец! У иного офицера, может, стола такого нет, как у купца… Еще стаканчик, отец?
— Нет, спаси вас, Господи! Сыт.
— Да, ведь это не хмельное, душевный мой. Вы же — человек дорожный.
— Все единственно. Напитался и очень вас благодарю, батюшка, пошли вам Бог доброго здравия… Душа меру знает. А тело — его не мешает алканием и жаждою утруждать…
— Э-э, — махнул рукой Иона, кашляя, — на все время и час…
Они помолчали. В шуршащем текучем говоре слышались громкие зевки, вздохи. Молодой голос рядом с отцом Ионой с притворным сокрушением говорил:
— Господи, за нынешний день и нагрешила же!.. Не столько намолилась, сколь нагрешила…
— Гладкая корова! — равнодушно сказал другой голос.
— Да ведь кто ж его знал. Думали: в сам деле, прозорливец. Махает рукой: «Зайдите». Зашли, а он за сиськи хватает…
Отец Иона, прислушавшись, вздыхает, качает головой…
— Не все в монастыре спасаются, — покашливая и кутаясь в рясу, говорит он грустно. — Много идет к добродетельному житию, да мало ярем его приемлют…
— Могий вместити, — вздохнул отец Порфирий.
— Да, да… Иной раз думаешь-думаешь: вместить… Ежели все по уставу монашескому вместить, то и нет никакой возможности! Бес на каждом шагу стережет… Так подделает, что и не заметишь… Мысли, например…
— О, мысли — это… первый мятеж — мысли, — соглашается и отец Порфирий.
— Да. А попробуй — перебори! Многие и жизни даже решаются…
Они помолчали. Свои мысли были у каждого, которых ни побороть, ни людям передать не могли бы они.
— Брат один жил в пустыне, —
Иона постучал средним пальцем по столу и упрекающим жестом качнул головой, глядя в глаза отцу Порфирию.
— «Рать любодеяния, — говорит, — на труд идет, на ожесточенное житие… Плоть наша свирепеет, — говорит, — от жизни доброй, а тут помыслы… А помыслами и страсть приходит… И бес по зависти пакости деет… Вот я, — говорит, — стар человек, сорок лет в скиту живу, а и поныне бес мне пакостит…»
Отец Порфирий терпеливо дослушал этот неторопливый рассказ — знал он его и сам. Потом встал, перекрестился и поблагодарил Иону за гостеприимство и ласку.
— Так едешь?
— Пора.
— Ну, пошли, Господи, в добрый час… Бог благословит. Так если из нот чего хорошенького, не забудьте…
— Хорошо. Не забуду.
— Только и удовольствия моего осталось — ноты, — говорил Иона, идя рядом с отцом Порфирием, покашливая и кутаясь в рясу. — Нот собрал добре. Народ у нас тут больше из солдат. Людей образованных, понимающих в пении вовсе мало. Я вот регентом был. Пел в Ростове — голос у меня был беспредельный!
Отец Иона ухватился за голову руками, зажмуриваясь от восторга.
— Беспредельный! — запахивая полы рясы, воскликнул он. — Верхнее си и даже до брал!.. Потом в слободе Николаевской хор поставил — там староста был любитель. В селе из кого набрать? Народ занятой, спевок мало, а я все-таки обломал…
Тихая ночь серебристая плыла над монастырем. Точно иней покрыл железные крыши — забелели они под робким светом молодого месяца. Глухо ворчал вдали город.
— По безродности вот пришел сюда, — говорил отец Иона у самого вагона трамвая, — и был грустен мягкий голос его. — Временами тосковал жестоко по родным местам, по миру — тесно тут душе… Сколько раз уйти хотел… Теперь уже здоровьем обнищал, недолго осталось… Ну, прощай, сердечный мой… Во имя Отца и Сына… Будь здоров… С Господом!..
IV
Отец Порфирий вошел в вагон, перекрестился и поправил очки. В руке у него была плацкарта, на которой значился номер 8.
В первом купе сидела очень полная дама с двумя красноволосыми девочками и старик с сизым носом и сизыми щеками. Старик и дама, разговаривавшие между собой на неизвестном языке, неприязненно поглядели на отца Порфирия.
«Чужие люди, — подумал он. — Может, и неплохие, но Бог с ними… пройду дальше…»
В следующем купе тоже все было занято — на длинных лавках сидело по двое студентов, у окна стояла дама в необъятной шляпе. Отец Порфирий немножко оробел при виде молодых людей, за которыми хотя и числится ученость, но вместе с тем и слава не очень завидная установилась. Он бросил на них мельком взгляд, робкий и вопрошающий. Сидевший с газетой в руках бритый студент, похожий на актера, с горбатым носом и горькими морщинами около губ, — поглядел на него строгим, недоумевающим взглядом.