Севастополь. История. Легенды. Предания
Шрифт:
Кем мог быть ко времени севастопольской обороны Лермонтов? Останься он служить в армии, при его-то храбрости Михаил Юрьевич вполне мог возглавить кавалерийский полк. Вот он, заломив кивер, выезжает перед своими ингерманландскими гусарами в Балаклавской балке.
Далеко впереди в пыли и гаме накатывается что-то огромное и пестрое. То в бешеном аллюре несется гвардейская британская конница. Полковник Лермонтов привычно растирает ладонями уши лошади, чтоб была злее! Еще мгновение, и над его головой взметнулась верная кавказская шашка. Лермонтов оборачивается к застывшему за его спиной полку:
— Ну что, гусары, малеванны дети, порубимся за Отечество!
— Пошли, робяты! — кричит кто-то сзади. — Бей их в песи! Руби в хузары!
Держа равнение, ингерманландцы пускают коней в бег. Две конные лавы несутся друг на друга. Еще несколько мгновений, и они сшибаются на всем скаку. Лязг сабель и брань, предсмертные крики и конский храп — все смешивается в жутком калейдоскопе смерти. Даже лошади врагов в злобе грызут друг друга… Это уже не просто бой — это рубка, где никогда не бывает ничьей, а кто-то должен погибнуть, чтобы победил другой! Минута, другая — и англичане не выдерживают. Уцелевшие, разворачивают своих коней и несутся вспять. За ними на плечах гусары и казаки! Лишь трубный сигнал — «аппель» возвращает победителей обратно. Лермонтов бросает шашку в ножны:
— Спасибо ребята! Вы славно потрудились!
Полковник Лермонтов непременно был бы героем знаменитого Балаклавского сражения, где под русскими саблями пал весь цвет британской кавалерии.
Но могло статься и так, что отставной поручик Лермонтов ко времени Крымской кампании уже давным-давно профессионально занимался бы литературной деятельностью. В этом случае он, скорее всего, поехал бы в Севастополь добровольцем по зову своего храброго сердца. Дерзкий и отчаянный, он непременно стал бы волонтером-охотником, и как знать, сколько ночных вылазок насчитывалось бы на счету отважного!
До безумия обидно, ведь не будь всего лишь двух роковых пуль, и севастопольская эпопея обязательно была бы воспета величайшими поэтами нашего Отечества! Как же хочется иногда хотя бы чуть-чуть поправить прошлое! Но роковые пули были, ход истории пошел своим путем, и ничего поделать с этим уже нельзя…
В черном феврале 1837 года горькая весть о гибели Пушкина пришла на берега воспетой им Тавриды. И командир фрегата «Браилов» Федор Матюшкин самовольно палил в память о друге всеми сорока четырьмя пушками, приспустив в знак траура Андреевский флаг. В те скорбные дни только черноморцы, только севастопольцы осмелились, не таясь, почтить память великого русского поэта…
Отчаянные, полные боли письма летели в те дни из Севастополя в Петербург от Матюшкина к лицейскому товарищу Яковлеву: «…Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев! Как мог ты это допустить?…»
Минули годы, но душевная рана Матюшкина так и не зажила. И часто звучали вечерами в кругу Нахимова и Корнилова бессмертные пушкинские строки…
Свои же думы и мысли Матюшкин доверяет теперь только бумаге: «После смерти Пушкина годы моей жизни пошли однообразней и так, словно разрешился какой-то до сего не разрешимый, но полный надежд, вопрос моей жизни… Но и при всем угнетении моем я нашел свою пристань, — она здесь, в Севастополе, ибо здесь соделывается величайшее для флота и государства нашего…»
Уверен, что, если бы не случайность (ровно за год до начала Крымской войны контр-адмирал Матюшкин был переведен из Севастополя в Петербург), он бы наверняка разделил участь своих друзей-соратников, положивших головы на севастопольских бастионах.
Жизнь
Пантеон достойных
Отстаивайте же Севастополь!
В 1953 году началась Крымская война. Вскоре на стороне Турции против России выступили Англия и Франция. В сентябре 1854 года в Крымы высадились англо-французские войска. После неудачного для России Альминского сражения союзники двинулись на Севастополь. Брошенный князем Меншиковым город был оставлен даже без руководителя-единоначальника. Все руководство по собственной инициативе взяли на себя Корнилов и Нахимов, взяли фактически самовольно и властно. Первый отвечал за оборону Северной стороны города, а второй — Южной.
На второй день после Альминского сражения Корнилов собрал на совещание командиров кораблей. Вице-адмирал предложил выйти в море и атаковать неприятеля. Гибель Черноморского флота была бы при этом почти неизбежной, но Корнилов рассчитывал нанести немалый урон и союзникам, заставив их отказаться от действий в Крыму. Ментиков выходить в море флоту не разрешил, приказав затопить часть кораблей на входе в бухту, а Корнилову велел отправляться в Николаев. История донесла до нас ответ Корнилова:
— Остановитесь! Это самоубийство… К чему вы меня принуждаете! Но чтобы я оставил Севастополь, окруженный неприятелем, — невозможно!
Утром следующего дня на входе в бухту, преграждая путь возможному прорыву неприятельского флота, легли на дно семь судов. Обходя на катере обреченные суда, Корнилов говорил плачущим матросам:
— Грустно уничтожать свой труд!.. Но надобно покориться необходимости! Москва горела, а Русь от этого не погибла!
Экипажи затопленных кораблей с пушками и абордажным оружием были сразу направлены на создаваемые бастионы. Там уже вовсю трудились солдаты гарнизона и местные жители. На бастионах неотлучно находились и Корнилов с Нахимовым. Они же назначили своего младшего товарища контр-адмирала Истомина командиром важнейшей оборонительной позиции города — Малахова кургана.
Душой обороны Севастополя стал Корнилов. Его, как и Нахимова, видели всюду. Скромный Нахимов, не раздумывая, признал старшинство своего младшего товарища и помогал ему во всем, не зная ни сна, ни отдыха.
В чем же главная заслуга вице-адмирала Корнилова? Да прежде всего в том, что именно он вдохнул веру в защитников брошенного на произвол судьбы города, именно он сумел задать столь высокий дух патриотизма и мужества, что его с лихвой хватило до конца обороны. Сошедшие по его приказу на берег моряки привнесли на бастионы то особое отношение к выполнению своего долга, каким во все времена славился наш флот. Бастион воспринимался ими не иначе, как корабль, ведь командовали там их же командиры кораблей, а служба правилась, согласно морского устава, по боцманским свисткам. А потому дрались моряки за бастионы, как за свои корабли, на которых ни при каких обстоятельствах нельзя спускать Андреевского стяга. Впоследствии с каждым днем обороны количество матросов на бастионах из-за больших потерь уменьшалось, но их боевой дух и морские традиции оставались неизменными.