Северная Аврора

Никитин Николай

– Долго его держали в контрразведке?

– Почти сутки. Пытали, мучили. Потом выкололи глаза и бросили в лодку. С запиской: «Другим наука». Павлин Федорович, это же – зверство сплошное! Я двух жителей привез из Шидровки, они видели все. То есть не все, а как вчера старика волочили. Пойдемте к ним.

Они спустились на нижнюю палубу.

Сахаров, бородатый крестьянин в брезентовом плаще, сидел на нарах. Правая рука его была забинтована до плеча. Он держал ее поднятой, видимо для того, чтобы кровь оттекала

от кисти.

Возле нар стояла пожилая крестьянка в теплом платке; к ней прижималась девочка лет семи.

– А его кто? – спросил Андрея Павлин.

– Они же.

Измученное лицо Сахарова было похоже на серую бумагу.

– Исполосовали ножом, – медленно говорил он. – Когда вчерась тащили старика, я заступился. И сказал одному: «Чего вы лютуете, черти?» Только всего и сказано было. Вот и получил на орехи. Онисим, брательник, стал меня защищать. Избили его до бесчувствия и увезли с собой на пароход. Погибнет парень.

– К нам в Шидровку белые вчерась прибежали, – заговорила женщина.

– Ты не путай, – сказал ей Андрей. – Старика вели англичане?

– Ну да, англичане. А потом прибежал белый, что по-всякому говорил, – по-нашему и не по-нашему, как хочешь… Вот натерпелись страху-то…

Женщина вытерла пальцами губы и одернула платок, который был завязан по-татарски – в два конца.

– Это прибежал Голанд-сын… Сынок купецкий с Онеги, – объяснил Сахаров. – Англичане тоже, обруселые только.

Потрясенный рассказом Сахарова, Павлин опять поднялся на верхнюю палубу.

В докторской каюте сидел за столом Ермолин и писал медицинский акт.

– Где старик? – спросил Павлин прерывающимся от волнения голосом. – Я хочу повидать его… Можно? – Он взглянул на хирурга.

– Можно… – ответил Ермолин. – После перевязки старик успокоился. Я дал ему наркотик. Зайдите ненадолго. Это даже подымет его жизненный тонус…

– А как его общее состояние?

– Сильный старик… Думаю, что выживет. В здешних лесах есть такие старые сосны. Растут в самой чаще, на горках. Вцепятся всеми своими корнями в почву, попробуй оторви…

…Павлин слушал неторопливый и спокойный рассказ Тихона Нестерова.

Старик полулежал на койке, глаза у него были забинтованы, лицо представляло сплошной сине-багровый кровоподтек.

– Я что толкую… – шептал старик. – Еще не целиком дошел народ… Да и в темноте нас держали. Что мы видели: лес да болото! Ну, чертей иногда, когда выпьешь, – старик усмехнулся. – Лесной народ… А все-таки в нем есть душа! Знает, что нельзя ему терять советскую власть… Вы это принимайте во внимание, Павлин Федорович. Вы увидите, у Яшки Макина много будет народу. Ружья только партизанам дайте…

– Обязательно, – сказал Павлин. – За советы спасибо.

– Нет, Павлин Федорович, какой я советник? Сам я не то чтобы

мужик путный. Да и счастья мне не было.

А сколько я повидал, боже мой… Кулаку-богатею дальше своего двора и глядеть не хочется. А для меня мир – вольная волюшка.

Старик улыбнулся, и странно было видеть улыбку на его израненном багровом лице.

– Ей-богу, сквозь горе, как в очки, все видишь. Счастливые да сытые жизни не видят.

– Да, да, да! – говорил Павлин. – Понимаю! Так бы и сидел у тебя, да пора идти… Ну, дедушка, поправляйся! – Павлин крепко пожал руку Тихону. – Поправишься, я напишу в Вологду, чтобы тебя как следует лечили и чтобы о тебе была полная забота.

– Любка приедет… Она сюда рвется.

– Что Любка? Мы должны позаботиться, – сказал Павлин. – Обо всем напишу. Ты за свою судьбу не тревожься.

– Спаси бог! – ответил старик. – Не надо. Не люблю никого отягощать. Я еще что-нибудь сам промыслю, Павлин Федорович. Мы, простые люди, жить умеем. Спасибо вам, что пришли. Премного благодарен.

– Ну, встретимся. Буду в Вологде, в штабе, разыщу тебя. Прощай, Тихон Васильевич.

– Прощай, Павлин Федорович. Всего хорошего вам во всех ваших делах.

Старик, несмотря на страшную слабость, приподнялся немного и лег, опираясь на локти.

– Да, знаешь, что я надумал? Как ты прикажешь, Павлин Федорович, так и сделаю, коли бог смерти не даст… – слабым голосом сказал он. – Ох, воры, дети собачьи! – Тихон схватился за грудь. – Мутит. Слушай, Федорыч! Есть еще люди, не знают, каково оно, заморское вино. Выживу – побреду я по избам, по людям. Научу людей, что сам испробовал. Ну, что скажешь?

– Мудро решил, дедушка. Ну, прощай, родной.

– Вот утешил.

– Лежи, лежи, Тихон Васильевич!

В это время дверь скрипнула, и в каюту заглянул Фролов; позади него стоял Андрей.

– Кто там? – вдруг сказал старик.

– Это Павел Игнатьевич и Андрей, – ответил Павлин. – Они только на минутку… Издали поглядеть на тебя.

– Нет, нет, господи, – обеспокоился и обрадовался Тихон. – Заходи, Игнатьич! А я слышу дыханье, да не могу признать чье. Жив я. Давайте руку. Копошусь еще, Андрей, ты здесь? Голубь, садись сюда… – Старик похлопал рукой по одеялу.

Комиссар и Андрей сели на койку, поближе к старику.

– Ох, били меня, товарищ комиссар! До утра! – сказал старик. – Один все кулаком дубасил по столу. «Доказывай!» – кричит. Я говорю: «Не бей стола… Что мне доказывать? Нечего». Опять стали трепать. Я им говорю: «Христос с вами, граждане… Я мужик, чего знаю? Ну, сади меня на рожон, темного человека, все равно ничего не знаю и не ведаю…» – «Ах, говорят, темный… Ну, будешь светлый!» Да как дали раза! После того ничего уж не помню. Очнулся. Щупаю: вода… На том свете я, что ли? Почему же так мокро?