Северная Пальмира. Первые дни Санкт-Петербурга.
Шрифт:
А вот рецепт кваса.
«Возьми 35 фунтов высушенных ростков ячменя, 3 пригоршни ржи, также высушенной, немного муки непросеянной ржи.
Положи все в большой горшок, добавь холодной воды и разомни все большой деревянной ложкой до образования легкой пасты. Горшок следует наполнять примерно до шести-семи дюймов ниже края. Положи сверху слой овсяной муки, овесной мякины, примерно в фут толщиной. Поставь горшок в горячую печь и подбрось в нее углей. Закрой печь. Через двадцать четыре часа вынь горшок, долей в него доверху холодной воды и перемешай. Вылей содержимое горшка в большой по объему деревянный сосуд, у которого есть затычка, с соломой на дне. Затем добавь теплой воды в соответствии с тем, насколько сильный ты хочешь получить квас. Подожди час, затем вылей жидкость в котелок и добавь большой кусок хлеба, чтобы началось брожение. Летом котелок должен храниться на чердаке, а зимой его следует оставлять на ночь в теплой комнате. В противном случае жидкость не начнет бродить. Если использовать указанные выше количества, это должно дать две большие бочки кваса».
Императрица Елизавета
Было бы ошибкой доверять некоторым русским и иностранным критикам русского двора того времени, которые обвиняли русский двор в массовых алкогольных излишествах. Несомненно, манеры двора были еще во многом грубоваты и при дворе употреблялось много спиртных напитков, однако шумные традиции начала века, когда Петр пил с трубкой во рту, проливая вино на скатерть, и когда каждое мероприятие завершалось попойкой, ушли в прошлое. Как Анна Иоанновна, так и Елизавета были трезвыми женщинами. Они сохранили в памяти немало неприятных сцен, происходивших во время оргий Петра. Если Анне Иоанновне требовалось свидетельство губительного влияния алкоголя, то ей достаточно было мысленно вернуться в 1710 год, когда Петр выдал ее замуж за Фридриха-Вильгельма, герцога Курляндского.
Эта свадьба была типичным примером неумеренности Петра. Был устроен роскошный пир, который пришлось проводить в доме Меншикова, где Петр часто устраивал свои вечеринки, поскольку его собственное жилье было слишком мало. Главным украшением этого веселого собрания были два громадных пирога, поставленные перед невестой и женихом. Когда царь разрезал пирог, из него выбрались — что характерно для мрачноватого нрава Петра — два богато разодетых карлика, которые станцевали на столе менуэт. Но это было не все. Любимый карлик Петра Ефим Волков получил указание самому в этот день венчаться, а для создания свадебной процессии со всей страны было собрано не менее семидесяти двух карликов, чтобы позабавить этим зрелищем гостей Анны Иоанновны. Пир перешел, как и обычно, в дикую пьянку, которая надолго затянулась. Щедрость Петра, как всегда, была безграничной — настолько, что несчастный жених, герцог Курляндский, чье физическое здоровье было не столь олимпийским, как у гостеприимного хозяина, скончался в начале свадебного путешествия, отъехав от Петербурга всего на тридцать миль. Молодой вдове пришлось продолжить путь в Митаву, чтобы принять на себя управление Курляндией при сочувственной помощи российского представителя Петра Бестужева.
Потому нет ничего удивительного в том, что Анна не любила пьянства и что во времена ее правления пьянки были редкими. Единственным днем в году, когда двор мог не отказывать себе в этом, была годовщина восшествия императрицы на престол, которая отмечалась в январе. В этот день все иностранные министры и дворянство обычно появлялись при дворе в лучших своих нарядах, а после обеда императрица своею собственной рукой обычно жаловала каждому из них большой стакан, в котором могло бы уместиться содержимое бутылки венгерского вина. Этот стакан требовалось осушить — так же, как и множество других, меньшего размера.
Вечером при дворе устраивался бал. Но поскольку большая часть компании к этому времени была уже очень пьяна, он длился недолго. Те придворные, что пили в этот день мало, попадали в немилость, и потому некоторые из русских дворян, стремясь показать свое усердие, набирались до такой степени, что их приходилось уносить из императорского дворца гренадерам.
Эти январские дни, однако, были исключением, в другое время место грубой водки занимали тонкие французские вина — недавно появившиеся при дворе бургундское и шампанское, которых становилось все больше и больше на столах придворных. «Марго» приобрело особенную популярность, и в правление Елизаветы место токайского в качестве напитка для официальных тостов заняло шампанское. Портвейн — возможно, к счастью — еще не проник в Россию. По сравнению с прочими расходами дворянства в правление Елизаветы самые большие расходы приходились на импорт вин из дорогих погребов. Кирилл Разумовский однажды заказал себе 100 тысяч бутылок французского вина, включая 16 800 бутылок лучшего шампанского, которое в те времена еще было новостью в России. В дворянских кругах изысканное вино определенно вытесняло грубые старые российские напитки — отвратительное пиво и смешанный с простым спиртом мед, в которых Петр Великий находил большое удовольствие. К слову, Петр, похоже, не считал французское вино привлекательным, поскольку писал в 1717 году Екатерине I: «Спасибо за венгерское вино, которое здесь встречается очень редко. Осталась только одна бутылка водки. Не знаю, что и делать». С другой стороны, придворные Екатерины потребляли, как утверждают, французских, рейнских и мозельских вин более чем на 100 тысяч рублей.
Можно с уверенностью сказать, что на блистательных банкетах, которые Елизавета устраивала в своих дворцах, подавалось великое множество приготовленных Фухсом и его помощниками богатых блюд. На празднествах, таких, как банкеты в честь дня ее рождения, Елизавета восседала на троне, а придворные размещались за двумя длинными столами, каждый из которых напоминал своей витиеватой формой написанную курсивом заглавную букву «Е», дамы справа, мужчины — слева. На столы ставили веселые по расцветке сервизы из петербургского фарфора — в правление Елизаветы фарфор уже начали изготовлять в России. В фарфоровых вазах стояли розы; на столах размещались фарфоровые фигурки негров. Один из этих
Только изредка население Санкт-Петербурга получало часть всего этого изобилия. Однако все же такие случаи бывали — свадьбы лиц царского дома и тому подобное, — когда изящно выполненные фонтаны извергали вино для каждого желающего и ждущей толпе бросали хлеб, жареную говядину, тысячи цыплят и прочие разновидности жареного мяса. Толпа ждала заветного часа, как говорила мать Екатерины, принцесса Цербстская, «со страстью к обжорству, свойственной всему этому миру в подобных обстоятельствах». Но даже эта редкая щедрость зависела от хорошего поведения толпы. Во время одного праздника предполагалось утром запустить фонтаны и начать раздавать пищу после тостов, произнесенных во время банкета в Зимнем дворце. Каждый тост предполагалось сопровождать орудийным салютом; последний выстрел означал бы, что люди могут приступать к угощению, которое было навалено на открытом месте перед дворцом. Прождавшая всю ночь голодная толпа долго глядела в окна дворца, где обедал двор, отделенная от угощения деревянным забором и охраной из солдат. Наконец офицер, стоящий возле банкетного зала, дал знак артиллеристам, что за столом готовятся выпить первый тост. Раздался выстрел — и здесь толпа, ошибочно решив, что это сигнал приступить к угощению, сломала забор, смяла охрану и набросилась на горки с едой.
Когда Елизавета, намеревавшаяся наблюдать за пиршеством народа из окна, услышала, что угощение уже разграблено, она лишь рассмеялась. Но второй посланник объявил, что «дело принимает серьезный оборот и нам надо спешно покинуть столы, пока ими не будет проглочена последняя крошка». Этот инцидент привел к следующему финалу: «Чтобы наказать народ, — говорится в отчете, — винный фонтан не пустили».
С течением времени императрице приходилось прилагать все больше времени и усилий, чтобы при ее беспорядочном и нерегулярном образе жизни сохранять молодую внешность и здоровье. Летом 1760 года ей это еще удавалось, поскольку французский посол докладывал Шуасолю, что «для своего возраста она не могла выглядеть лучше и не могла быть свежее при том образе жизни, которого следовало бы избегать». Но эта свежесть была иллюзией, результатом ежедневной тяжелой работы горничных, продуктом сложного косметического искусства, повседневной обработки кожи лица и рук камфарой и розовой водой, а также прикладывания льда к глазам по утрам. Все эти косметические средства являлись значительным шагом вперед по сравнению с уходом за собой дам во времена Анны Иоанновны, которые обычно использовали для умывания настойку на водке, после чего ее же и выпивали. Елизавета красила свои волосы, брови и даже ресницы.
Императрица безумно любила наряды. Она никогда не надевала дважды одно и то же платье. Поскольку танцевала она всегда увлеченно, то вызванные ее тучностью пот и учащенное дыхание иногда вынуждали ее трижды за бал менять платье — причем, надо заметить, обыкновенный бал, а не такой, как у Петра Шувалова, продолжавшийся сорок восемь часов без перерыва.
У императрицы был огромный гардероб. Когда в 1753 году сгорел один из московских дворцов, было утрачено четыре тысячи ее платьев. После смерти Елизаветы в ее покоях было найдено еще пятнадцать тысяч платьев, два шкафа с шелковыми чулками, тысячи туфель и шлепанцев и сотни отрезов французской ткани. Благодаря царственной фигуре императрицы наряды на ней выглядели величественно. «Ее Величество, — писал после своей первой встречи с ней в 1757 году Лопиталь, французский посол, — была одета в платье и дорогое, и импозантное. Пудра, большая колоколообразная юбка, диадема из драгоценных камней и великолепие наряда подчеркивали благородство осанки и естественное очарование черт». Она всегда надевала платье с огромным кринолином, когда ей приходилось появляться на публике во время официальных мероприятий, однако в других обстоятельствах она этого не делала. Из описания нарядов императрицы мы можем сделать вывод, что они выглядели превосходно. Сохранились упоминания о ее платьях из блестящей Серебряной тафты с золотым кружевом по краю, о черном пере, поднимавшемся с одной стороны ее прически, о поблескивающих в волосах бриллиантах и серебряных украшениях и о драгоценностях на ее голове, шее и платьях.
Придворные дамы, естественно, делали все возможное, чтобы сравняться с императрицей в великолепии туалетов; многим из них помогали в этом подаренные императрицей платья, которые она уже надевала один раз.
Стремились не отстать в пышности туалетов и мужчины. Иван Чернышев обычно заказывал за один раз по двенадцать туалетов, своих пажей он наряжал в расшитые золотом ливреи. Алексей Разумовский ввел моду на бриллиантовые пуговицы, пряжки и эполеты. У фельдмаршала Апраксина была украшенная бриллиантами табакерка для нюхательного табака, которой он пользовался каждый день. Апраксин отказался от подарка английского короля Георга II — сабли с позолоченными ножнами, — поскольку ножны не были покрыты бриллиантами. Когда Апраксин воевал с Фридрихом Великим, потребовалось шестьсот лошадей, чтобы везти его личный багаж. Сергей Нарышкин, который считался самым изысканным «денди» в России, приехал на свадьбу Екатерины и великого князя Петра в карете, обложенной хрустальными зеркалами до самых колес. Это стоило ему семи тысяч фунтов стерлингов. Нарышкин носил украшенный бриллиантами костюм. Со спины этот костюм имел вид дерева, ствол которого составляла вышитая золотом полоса посредине, ветви были вышиты серебром; эти ветви спускались по рукавам к кистям рук и по ногам к коленям. Все это, однако, скорее напоминало безумства старой Московии, чем французскую или итальянскую элегантность, которую стремилась привить в Санкт-Петербурге Елизавета.