Северная война. На пути к Полтаве

Андреев Игорь

Агитация Софьи строилась не на одних стрелецких обидах. Появился аргумент и повесомее. То, о чем говорила царевна вслух на похоронах брата – о несправедливом устранении от престола наследника Ивана, – оказалось как нельзя кстати. Один из летописных источников донес до нас разговоры в полках: как могло случиться, задавались вопросом стрельцы, чтобы «чрез большаго брата… выбрали на царство меншаго»? Конечно, такое произошло не без злого умысла: все сделано «по совету бояр, которые дружны Артамону (А.С. Матвееву. – И.А.) и Нарышкиным, дабы царствовать меньшему брату… а государством владети бы и людми мять им, бояром».

Такое осмысление событий было чрезвычайно близко низам с их традиционной антитезой: добрый государь –

злые слуги. Софья давала стрельцам возможность выступить в роли судий, «выводящих из царства изменников», чем, конечно, подняла их в собственных глазах. Брожение усилилось. Стрельцы собирали круги, горячо обсуждая происшедшее. Явились слухи, подтверждавшие родившиеся подозрения: во дворце «измена». Говорили: государя Федора Алексеевича извели доктора по приказу Нарышкиных. Теперь они собираются извести царевича Ивана. Иван Кириллович Нарышкин будто был недоволен доставшейся ему боярской шапкой и уже украдкой примерял венец своего племянника. Зачем это было делать Ивану Нарышкину? Никто этим вопросом и не задавался. Но бунт всегда замешивался на иррациональном и смутном.

Заговорщики спешили. Со дня на день в Москве ждали приезда Матвеева. Опытный царедворец, он мог резко усилить партию Нарышкиных. Но даже появившийся Матвеев, кажется, был усыплен. Его возвращение из ссылки напоминало триумф. Славословие лилось рекой. С 11 мая, едва Артамон Сергеевич переступил порог своего дома, его стали осаждать многочисленные просители и гости, спешившие засвидетельствовать свое почтение. 14 мая Артамон Сергеевич имел душевную беседу с патриархом и «старшими боярами», которые ему «с великою любовию честь учинили». Вечером Матвеев отправился навестить старого друга, заболевшего Ю.А. Долгорукова.

Приезд Матвеева внес успокоение в душу вдовой царицы. Привыкшая с юных лет во всем полагаться на него, она уже считала, что все опасности позади. Как здесь не вспомнить ироничную фразу князя Куракина о легкомыслии Натальи Кирилловны, не любившей отягчать себя тревогами. В действительности положение только осложнялось. Заговорщики заторопились. Голландский резидент Келлер писал: «…Ожидаются большие бедствия, и не без причины, потому что силы стрельцов велики, а противопоставить им нечего». Признание удивительное. Получалось, кто хотел знать об обстановке в столице – знали, кто не хотел – надевал на глаза повязку…

Бунташные времена

Утром 15 мая стрельцы были подняты слухами о гибели царевича Ивана от рук Нарышкиных. Под колокольный всполох и барабанный бой они устремились в Кремль. Опередивший мятежников князь Федор Урусов принес во дворец страшное известие о бунте. Ответные меры, предпринятые Матвеевым, запоздали – стрельцы уже ворвались в Кремль и заполонили Соборную площадь. Оставалось одно – начать переговоры. Как ни тревожно складывалась ситуация, но, пока не пролилась первая кровь, у Матвеева имелись шансы «утешить бунт». Тем более что слухи о гибели Ивана были ложными.

На Красное крыльцо в сопровождении патриарха, бояр, царицы Натальи Кирилловны вышли царь Петр и царевич Иван. Матвеев обратился к стрельцам с увещеванием: все в добром здравии и в Кремле нет изменников. Вас обманули! Старый боярин не зря начинал свою карьеру стрелецким головою. Он знал, как говорить со стрельцами. Его спокойная речь и вид двух мальчиков заметно поубавили мятежный пыл. Самые дерзкие подступали к царевичу Ивану: «Ты и вправду Иван Алексеевич?… Точно?» Сомнение восставших объяснимо: царских сыновей до их совершеннолетия скрывали от любопытных глаз. Так что опасения подмены имели под собой основания. Но перепуганный царевич, хотя и через силу, отвечал на все вопросы: да, он Иван Алексеевич, настоящий, не подменный.

Стрельцы растерялись. Они пришли карать изменников, но оказалось, что карать некого. Измены и изменников нет. Есть царь Петр, царевич Иван, патриарх

и Боярская дума. Это был момент, крайне опасный для организаторов мятежа. По-видимому, никто из них не предвидел подобного поворота с лицезрением целехонького царского семейства и умиротворяющими речами Матвеева и патриарха. Чаши весов бунта зависли в зыбком равновесии. И тогда в события вмешался случай, оказавшийся на стороне Софьи. Наталья Кирилловна увела во дворец сына и пасынка. На первый план выступил боярин Михаил Долгорукий. В отличие от Артамона Сергеевича он, похоже, знал лишь один язык общения с чернью – крики да угрозы. Настроение стрельцов мгновенно изменилось. Унявшаяся было ярость вновь вскипела. Князь был схвачен и под одобрительные крики толпы: «Режь его на куски!» – растерзан.

Теперь уже не приходилось надеяться на прощение. Первая кровь была пролита. Отныне стрельцам оставалось одно – расправиться со всеми, кто мог впоследствии устроить над ними судилище. Следующей жертвой стал Матвеев. Его обнаружили в сенях. На глазах Петра царицу и старого князя Черкасского, которые пытались заслонить Артамона Сергеевича, отбросили в сторону. Боярин был опрокинут, выволочен на Красное крыльцо и сверху прямо через каменные перила сброшен на копья.

Убийства и погромы прокатились по всей столице. Однако они не были случайны. В перечне жертв – большинство противников Милославских. Правда, сами стрельцы, ослепленные сознанием собственной силы, готовы были вознести себя до орудия Божественного Промысла. Но в действительности они были не более чем марионетками, не всегда послушными, но тем не менее отзывчивыми на натяжение нитей пальцами кукловодов – Софьи и ее единомышленников. И эти кукловоды умело направляли гнев восставших против своих заклятых недругов.

Еще накануне восстания в стрелецких слободах ходили списки с именами «изменников». Это было, несомненно, совместное «творчество» организаторов заговора и стрельцов. В списки угодили стрелецкие обидчики. Но основу их составили главные противники Милославских – Нарышкины и близкие к ним приказные и придворные деятели, а также фавориты умершего Федора Алексеевича. Преступив черту, стрельцы в поисках «изменников» кинулись в кремлевские терема, заглядывая даже в святая святых – личные покои членов царского семейства. Свидетелем всего этого невиданного неистовства – с расправой над Матвеевым и дядьями, с насмерть перепуганной, отброшенной грубой толпой в угол Столовой палаты матерью, со злорадно торжествующими Милославскими – стал девятилетний царь-мальчик. Такое не просто впечаталось в память – потрясло и надломило. До сих пор жизнь мальчика была наполнена любовью отца, ласками матери, угодливостью слуг. И в одночасье – обвал, кровавая потеха стрельцов. По точному определению одного историка, с этой поры Петр «научился бояться».

Страх и ненависть к стрельцам, к Софье, ко всем противникам, навсегда зачеркнувшим его прежнее восприятие жизни, – вот что врезалось даже не в сознание, а в подсознание будущего преобразователя. Современники, а следом за ними и историки свяжут с майским бунтом неустойчивую психику Петра, его возбудимость, переменчивость, нервический тик лицевых мускулов – предвестник приступа необузданного гнева. Возможно, к этому следует прибавить и жестокость Петра, выходившую за границы даже для того, далекого от гуманизма времени. Чувствуется, что Петром часто руководил не разум, а обыкновенный страх, который ему не под силу одолеть и который превращал его в злобного и мелкого мстителя. Это сказано вовсе не для оправдания Петра – какое уж тут может быть оправдание! Это, скорее, попытка понять корни необычайного жестокосердия царя. Майский бунт изломал и опалил Петра, лишив его душевного здоровья. Психологически здесь лежит объяснение главной особенности петровского реформирования как решительного разрыва не просто с прошлым, а с глубоко ненавистным прошлым.