Северная война
Шрифт:
Теперь впереди гроба Лефорта шел только почетный караул воинский, состоящий из полковников и заслуженных офицеров, несущих боевые знамена, и полковых усатых барабанщиков — с их верными барабанами.
Гроб поставили на холмик слегка синеватой, чуть подмерзшей глины, усердно вынутой из глубокой прямоугольной могилы.
Все застыли в тягостном ожидании: было совершенно непонятно — будут ли надгробные речи, и кому их, собственно, говорить. Так получилось, что всю организацию похорон своего любимца царь полностью забрал в собственные руки…
Петр, страшно усталый, почерневший лицом, непохожий сам на себя, медленно встал на колени перед
— Не будет никаких слов. И не ждите… Давайте крышку, закрывайте. Опускайте…
Громко и чуть хрипловато затрещали озябшие барабаны, офицеры медленно склонили полковые знамена, где-то недалеко, видимо услыхав барабанную дробь, оглушительно ударили мортиры и тяжелые единороги…
Еще через десять — двенадцать минут вся скорбная процедура завершилась: Петр быстрым шагом, расталкивая встречных, удалился в неизвестном направлении, за ним потянулись и все другие…
Когда они в слегка промерзшей карете возвращались с похорон Лефорта к себе домой, Санька спросила, непонимающе хмурясь и возмущенно моргая своими длиннющими ресницами:
— Саша, а почему царь не дал никому сказать слов прощальных? Да и сам ничего толком не произнес? Не по-людски это как-то, без панихиды… Принято же говорить хорошее и доброе про усопшего…
— Любил просто очень сильно Петр Алексеевич герра Франца, — помолчав с минуту, ответил Егор. — Царь-то у нас вырос без отца, без руки мужской, жесткой. А генерал Лефорт научил его многому, направил на жизненную стезю… Вот царь и мертвого Франца Лефорта продолжает ревновать ко всем нам! — После совсем уже крошечной паузы добавил раздумчиво: — А не встреться летом 1687 года Петр с герром Францем, что тогда выросло бы из нашего царя? Даже подумать страшно! И так-то — не подарок совсем…
Еще через пару минут жена задала следующий вопрос — абсолютно неожиданный и непоследовательный:
— А вот ты, любимый, сейчас — пэр, по Указу царскому. А я — кто? Пэрка, что ли?
— Нет, Санечка, ты по-прежнему — только дворянка Меньшикова! — виновато улыбнулся Егор. — Звание пэра, оно не распространяется на членов семьи…
— Несправедливо это! — обиженно надулась Санька. — Несправедливо!
— Не расстраивайся, мое сердечко! Я еще обязательно совершу целую кучу подвигов и непременно заслужу княжеское звание! Тогда и ты станешь княгиней…
Изучение изъятых документов, предназначенных для послов и советников зарубежных, начало приносить первые реальные плоды. Было обнаружено десять самых разных документов, предназначенных для представителей практически всех посольств, где обнаружили тайнопись.
Только вот в семи бумагах тексты были совершенно нейтральными, вернее, посвященными делам достаточно скользким, но не имеющим ни малейшего отношения к подлому убийству генерала Лефорта, а вот в трех случаях — содержание некоторых фраз было куда как интересным…
Егор, не в силах сдержать своих эмоций, радостно постучал кулаком по дубовому столу и отдал подполковнику Волкову следующий приказ:
— Все, Вася, завершаем наши исследования! Все документы — кроме вот этих трех — аккуратно разложить по сумкам, как все и было уложено изначально. Ничего только не перепутайте, торопыги! На тех семи бумажках, где послания тайные выступили нам не интересные, снова
Вечером этого же дня, когда семейство Меньшиковых сидело за столом с нехитрой, но сытной трапезой — без разносолов особых, в столовую ворвался взволнованный Алешка Бровкин, всегда имевший неограниченный доступ в дом Егора.
Поправив сбившийся набок рыжий кудрявый парик, он, поцеловав наспех в макушки сестру и племянников, жарко и сбивчиво зашептал на ухо Егору:
— Данилыч, беда! Царь тебя требует во дворец Преображенский — незамедлительно! Там к нему послов и советников понаехало иноземных — штук десять, может, и больше. Все очень злые, жалуются на тебя чередой: мол, людишки охранные похищают самым бессовестным образом их гонцов и посыльных — вместе с дипломатической почтой. Скандал разгорается, не дай бог! Петр Алексеевич нынче весьма гневен, грозится тебе, Данилыч, ноздри вырвать и отправить навечно в Сибирь — на медные рудники. Одевайся срочно, поехали, у меня карета…
— Ладно, Алеша, пойдем со мной, поможешь мне тащить груз один, — покладисто вздохнул Егор, поднялся со скамьи, спокойно попрощался с женой и детьми: — Дела зовут важные, государственные! Вернусь, наверное, уже под утро… Так что, снов вам, родные, беззаботных и спокойных!
Он надел поверх короткого черного парика шляпу-треуголку, на бок прицепил полковничью шпагу — с золотой рукоятью, на ноги натянул черные короткие ботфорты, велел Алешке:
— Прихвати вон те сумки кожаные, а я холщовые возьму!
— А что в сумках-то, Данилыч?
— Так пропажа же дорогая, почта дипломатическая! От нешуточного удивления Бровкин — он же первый русский маркиз де Бровки — даже на корточки присел:
— Как же так, Александр Данилович? Неужто заморские послы сказывают правду?
Егор ответил — с легкой грустинкой философской:
— Что есть правда, мой юный друг? Так, обычная сентенция словесная, переменчивая — с течением времени. Не более того… Ладно, рот-то прикрой свой, вороны здесь не летают. Поехали — к царю!
В переговорный зал Преображенского дворца Егор вошел неторопливой и размеренной походкой, громко и уверенно стуча по крашеным доскам деревянного пола каблуками своих ботфорт. За ним, чуть приотстав, следовал Алешка Бровкин, нагруженный сверх всякой меры сумками — кожаными да холщовыми.
В зале, где кроме русского царя находилось множество иноземных дипломатов, тут же стихли все разговоры и перешептывания, и установилась полная тишина, звенящая, как полноценная стая оголодавших весенних комаров.