Северные рассказы

Носилов Константин Дмитриевич

Под влиянием ли голода, или впечатления, произведенного медведем, но старик пустился в философию, по которой выходило, что не медведь виноват в его несчастьи, а он сам, так как давно уже не делал жертвоприношения тому таинственному божеству лесов, который властвует над рыбой.

Но я думал на этот раз иначе: я решил в первую же ночь подкараулить нахала и убить у самого дома.

Я залез с раннего вечера на дерево, но напрасно просидел на нем до самого утра: медведь не явился. Он так был сыт нашими карасями, что не показывался целую неделю. А когда стал вновь посещать мою зимовочку,

то ночи стояли такие темные, непроглядные, что и думать было нечего его подкарауливать.

Поди, он и теперь еще бродит около этой покинутой зимовочки, вспоминая свой ужин!

ПУНОЧКИ

— Как же так? неужто нельзя дальше ехать?

— Да так, барин, никак невозможно: ростепель! — Вы посмотрите, как реку-то вспучило…

— Да где же я у вас тут буду дожидаться?

— А вон у Сидора. У него свободная клетушка!

Так происходил у меня разговор, когда я, торопясь в одно зырянское село, на реке Печоре, вдруг неожиданно был захвачен распутицею. Приходилось поневоле остановиться в маленькой зырянской деревушке.

Сидор, угрюмый на вид, рыжебородый зырянин, охотно показал мне клеть, в которой меня особенно прельстили розовые, пахнувшие лиственницей, бревна.

Этот запах дерева, эти чистые еще стены и пол, новая печь, словно еще ни разу нетопленная, светлые стекла в окнах, — все меня так неожиданно утешило, что я с удовольствием решился остаться.

Через полчаса я уже был окончательно водворен на месте жительства. Вместо угрюмого Сидора появилась в клети его скромная баба-зырянка, которая живо занялась протапливанием печи. А я сидел в переднем углу, за самоварчиком, который чудом каким-то нашелся и в этой глуши. Единственно, что меня стесняло, — это соглядатаи. Ребятишки решительно не покидали меня ни на минуту. Выйду ли я на улицу, — они следуют за мной; зайду ли я в свою квартиру, — они засматривают в окна, как на какое чудо.

Даже жена сурового Сидора, и та была возмущена беззастенчивым любопытством.

— Уйдите вы, пострелы этакие! — кричала она и грозила в окно. — Ужо, Андрюшка, скажу я твоей матери!

Но Андрюшка, стоявший в толпе, только пятился немного при этом напоминании о строгой матери и снова толокся у самого окна, заглядывая в него с другими ребятами.

Вдруг мне пришла мысль испробовать одно средство чтобы избавиться от детского надзора. Я достал темные очки, которые я употребляю всегда весною в путешествии, чтобы защитить глаза от блеска снега; надел я эти очки и сразу оборотился к окну.

Эффект был поразительный: дети разом разбежались, а мы с хозяйкой хохотали чуть не до слез.

Но странно: после того, как убежали дети, я стал скучать и заглядывал в окно, будто поджидал их. И я решил после чая отправиться искать Андрюшку с его товарищами.

Ребят я без труда разыскал на обрывистом берегу реки. Но то, что они там делали, мне было совсем непонятно. Они сидели будто в засаде и зорко к чему-то присматривались.

„Играют

в прятки“, — подумал я; но тотчас же разубедился в этом, потому что в той стороне, куда смотрели дети, не было ни души на вытаявшем береге.

— Что вы тут делаете? — ласково спрашиваю не заметивших меня ребят. Ребята было бросились от меня в сторону, но сразу остановились, видя, что нет на мне страшных очков.

Я погладил одного по голове, потрепал черноглазую девочку по щеке, и дети осмелились. Андрюшка, старший из них, наконец, раскрыл рот и проговорил смело на мой вопрос:

— Пуночек ловим! вон… птичек…

Я посмотрел в сторону, куда он указывал, и, действительно, увидал беленькое стадо снежных жаворонков, которых на Печоре зовут пуночками.

— Зачем же вы ловите их?

— Есть! Мамка жарит… Купец просит…

— Зачем же купцу нужны эти пуночки ваши? Он тоже ест, что ли их?

— Нет, не ест… ему шкурки надо… грош дает…

Я понял, что здесь скупаются торговцами шкурки и этих вестников весны, пуночек, как скупается и все остальное — и зверь и птица. Оказалось, что дети в огромном числе ловят этих птичек, и сами же сдирают с них шкурки. Это было их детским промыслом, жестоким детским промыслом.

И это жестокое дело сейчас же совершилось на моих глазах. Дети гурьбою бросились на ближайшую проталинку, стали ловить пичужек, давить их маленькими ручонками… Детский крик и птичий писк разом огласили воздух. Я поспешил туда и в первый раз увидел необычное зрелище.

Дети падали на запутавшихся в силках пуночек, хватали их; бедные пичуги пищали в их руках, разевая ротик с тоненьким белым языком, и бились крылышками, изо всех сил стараясь вырваться на волю. Но их держали цепкие детские руки.

— Постойте, постойте, дети! — говорю я им. — Не жмите их, им больно!.. Что вы будете с ними делать?

— А вот что! — показал Андрюшка, свернув одним движением руки головку пуночке, отчего я пришел в ужас.

— Продайте мне всех ваших птичек, — говорю детям. — Почем возьмете? Только за живых, мертвых даром не возьму.

— Грош! — отвечал за всех бойкий Андрюшка.

— Идет! Сколько их у вас?

Дети сосчитали живых птичек, их оказалось восемь.

— Идет! — говорю я детям и, присаживаясь около них на траву, достаю кошелек из кармана.

Дети с жадностью заглядывают в кошелек, видя серебряные монеты. Начинаю рассчитываться, для чего потребовалось отсчитать копейки каждому отдельно: дети не доверяли при расчете друг другу.

Андрей, как старший из всего десятка ребят, осмотрел внимательно копейки и раздал их счастливым хозяевам птичек.

— Ну, давайте теперь мне по одной птичке! Только не мните их!

Андрей первый подал мне серую пуночку.

Я разжал ладонь, и птичка мгновенно улетела.

Ребята, казалось, не ожидали ничего подобного. Следили за ее полетом некоторое время, и только потом взглянули с удивлением на меня, думая, вероятно, что я нечаянно выпустил птичку.

— Давай другую, — говорю я Андрею.

— Держи крепче, — говорит он, и подает мне вторую свою птичку.

— Как тебе не стыдно: смотри, как ты ее стиснул! — говорю я ему и выпускаю и эту на волю.