Северные рассказы
Шрифт:
Они обнаруживали много ума и сметки: им страшно нравилась музыка, и когда их друг Мишка выходил со своей гармонией и, забираясь на обрыв скалы, разыгрывал излюбленные поморские мотивы, они обязательно были около него, не сводя глаз с его чудного инструмента, который мы не могли выносить в стенах дома. А когда освободился наш боченок из-под керосина и был вынесен весной на улицу, как лишний, они тотчас же приспособили его к музыке, вероятно, заметив, что он гудит при ветре. Но они не стали дожидаться ветра, чтобы слышать гул в пустой бочке, а лупили ее всеми силами по бокам лапами, чтобы боченок гудел, как барабан, и катали его по камням по берегу моря, где он гудел
Но так как этой забавы им хватило ровно на неделю, потому что боченок рассыпался, они воспользовались другим боченком, вытаявшим из-под снега. Но как раз в тот день, когда они хотели приспособить его к музыке, был страшный ветер, и только что они его вытащили из-под сугроба, провозившись над этим целое утро, и выкатили на берег, как сильный порыв горного ветра умчал его на лед пролива, и он запрыгал по его льдам, страшно стуча, и покатился в море.
Это страшно удивило „инженеров“, они, вероятно, воображали, что боченок ожил; но потом им стало жаль его, и они бросились было за ним в погоню, но догнать уже не могли.
Но боченок они скоро заменили нашим медным дорожным котлом, и прежде, чем мы его хватились, он был окончательно пробит по всем направлениям, так как эти музыканты бросали его с большого камня у дома на другие камни пониже и потом прислушивались, как он звучал.
В то время, как наши приятели, которых все мы скоро полюбили, шалили так на дворе, — в комнатах, куда мы их изредка впускали, они держали себя замечательно учтиво.
Нужно заметить, что они страшно любили, когда им позволялось к нам заходить, и стоило только сесть у раскрытого окна, как они лезли к нему и случалось, действительно, заползали в него, к неудовольствию особенно повара, у которого на окнах всегда был „базар“ из чашек.
Раз в моем кабинете даже случилась целая история: медведи забрались в окно в то время, когда я спал утром, и мой пес ни за что не хотел их впускать в комнату и так лаял на них, что я думал, что ко мне забрались настоящие звери с моря…
Было не мало хлопот, чтобы выпроводить гостей с подоконников: они ни за что не хотели уходить без угощения, и когда мы их пробовали просто столкнуть за окно, они цеплялись за створки его и грозили оставить нас навсегда без стекол.
Но раз впущенные в комнату они вели себя весьма учтиво, и как бы ни был соблазнителен наш стол с кипящим самоваром и дымящимся завтраком, они вежливо подходили к нему, становились на дыбы и только заглядывались на него, не смея тронуть ничего лапой. И только тогда, когда мы подносили им на блюде кусочек лакомства, они тихонько, осторожно брали черными коготками то, что им было предложено. И нужно было видеть этих уморительных, белых, толстых кургузых „инженеров“ с умными серьезными мордочками и черными носами, как они стояли на задних лапах перед столом рядом и лизали наши руки, прося еще чего-нибудь послаще. Последнему их научил наш повар, и они, как только врывались в комнату, непременно начинали что-нибудь клянчить, прильнув мордой к ладони.
Наш повар давал им иногда с ладони сахарный песок, и они оказывались до него страшными охотниками, — странная слабость в белом медведе, питающемся исключительно тюленем и рыбой.
Однажды утром, — была уже настоящая весна, и наш пролив очистился от льда, его несло уже в море, — я вышел делать метеорологические наблюдения и был удивлен тем, что не нашел на своем крыльце „инженеров“. Я искал их у будки, кругом дома, — нет; я посылаю искать повара и матросов к чумам самоедов, — там их не видали; „инженеры“
Помню, это было целое событие в нашей колонии. Никто из самоедов не видал их ночью: стало быть, они ушли еще с вечера. Было предположение, что ночью с моря приходил в колонию белый медведь и съел их, как это случалось уже не раз у самоедов. Но этому нам не хотелось верить, потому что мы не слыхали лая собак, которые бы не пропустили случая разбудить нас и поднять по этому поводу тревогу. Было другое предположение, — что они сорвались с обрыва скалы, упали в море и, разбившись, потонули, но этому тоже как-то не верилось, и мы решили, что они, играя на льду пролива, просто отплыли подальше, воспользовались первой мимо плывущей льдинкой, забрались на нее и в игре незаметно уплыли от колонии в море, а потом уже не посмели пуститься вплавь обратно, потеряв из виду наш берег.
Мы снарядили яхту и отправились искать наших беглецов.
И действительно, в зрительную трубу нашли их на одной пловучей маленькой льдине уже в море, где они в испуге жались друг к другу, уносимые течением и ветром все дальше и дальше от берегов и заливаемые волнами.
Они были в положении погибающих. Выплыть им едва ли удалось бы на берег: льда было мало, и он был почти весь залит разгулявшейся волной, и чем дальше несло их в море, тем волна становилась больше и больше, и их неминуемо снесло бы в воду и захлестнуло бы первой крупной волной.
В каком жалком, испуганном, ужасном виде мы догнали их, и нужно было видеть, как они нам обрадовались и, дрожа еще от страха и стужи, мокрые, старались всеми силами удержаться на качающейся, заливаемой волнением, льдине, чтобы их не смыло до нашего приближения. Бедные, они сидели и держались друг за друга, и когда их окачивало волной, хватались такими боязливыми движениями друг за за друга, словно намеревались утонуть вместе.
Мы их, разумеется, постарались как можно скорее выручить из такого положения, и нужно было видеть, как они лизали наши руки, сидя на судне, мокрые и еще дрожащие от сырости и стужи.
С тех пор мы еще больше их полюбили, и они уже не уходили от нас на плавающие льды. Ночью, чтобы не повторилась подобная история, мы снова садили их на цепь, привязывая теперь к нашей метеорологической будке.
Но тут-то и случилось с нами настоящее несчастие.
Мы было уже мечтали отвезти их в Московский зоологический сад, как вдруг ночью наши „инженеры“ заболели.
В ту весну по Новой Земле бегало множество диких бешеных песцов; они каждую ночь прибегали воровски к нашему дому и даже, случалось порой, появлялись днем пробегая мимо и поднимая в погоню за собой всю нашу собачью свору. Один песец прибежал ночью, напал на наших „инженеров“, и хотя они отчаянно от него отбивались и даже оборвали ему оба уха, но он успел их похватать за белые мордочки и заразил их своим страшным ядом водобоязни.
Что бы былое ними дальше, — неизвестно, но их спасла одна самоедка, которая, выйдя на улицу, догадалась, кто на них нападает, и убила песца топором.
Но дело было уже сделано: „инженеры“ стали грустны и задумчивы, перестали есть даже жареное сало и стали так жалобно стонать, такими сделались невеселыми, что мы чуть не плакали, глядя на них.
Потом, через несколько дней, они окончательно сошли с ума, перестали узнавать даже кока, и стали грызть все: и цепь, на которой сидели все время, и камни, которые были под ними, и дерево, к которому были привязаны, и даже друг друга, так что их пришлось разъединить.