Северный гамбит
Шрифт:
Господи, помилуй! Там черт ноги переломает: сплошные скалы, высотой, как Эмпайр Стейт в Нью-Йорке, и никаких дорог, только тропки какие-то, и так вверх-вниз. И всё на себе тащить. И вниз как бы не труднее, чем вверх, чтобы не сверзиться! Ладно я, тридцатилетний старичок уже, так у молодых парней языки на плечах были, как у загнанных лошадок. Мне, правда, повезло, что оказался в арьергарде как-то незаметно, а впереди несколько раз слышалась стрельба, и даже гранаты рвались. Говорили, что немцы за нами следят: выстрелят — и отступят. Наши тоже стреляли, во что попало — жить-то хочется! Шли долго. С моря тоже стрельба, а мы всё топаем по этим чертовым горам, наверное, по миле в час. И
Лейтенант скомандовал по берегу в стороны искать, может, не остров всё же? Мне повезло — не ноги бить, а связь устанавливать. Лейтенант доложил: «Плацдарм захвачен, противник отступает, продолжаем продвижение вперед». Тут справа стрельба, мы туда потянулись. Не остров оказался, слава Господу — перешеек впереди, за ним земля. Вот только перешеек низкий и совершенно открытый, а за ним где-то в скалах немецкий дот. И уже десяток наших мертвыми валяются, а все прочие залегли и куда-то стреляют.
Немцев там было, судя по стрельбе, до взвода. Два пулемета и винтовки. И еще миномет был — как наши стали накапливаться в лощине, их накрыло. Убитых еще десятка полтора, раненых вдвое больше, а что мы с ранеными будем делать, у нас же только ротный санитар! Перевязали, положили в укромном месте, и всё — эвакуировать не на чем и некуда. Стреляем, немцы в ответ. У нас еще троих зацепило, надеюсь, что у немцев больше — у нас же, наверное, полторы сотни стволов работало и десяток пулеметов. А на перешеек полезли — снова пулемет, и опять потери. Я ж говорю, там дот был, амбразура лишь в узком секторе видна, но как раз в том, в котором перешеек, а с боков не подавишь никак. Да еще проволока была там в самом узком месте, и сказали — мины-противопехотки. Как пройти?
Лейтенант снова к рации. Чудо первое — связь всё еще есть. Чудо второе — с тем, кем надо. Чудо третье — обещали помочь авиацией. Чудо четвертое — прилетели и нас нашли. Лучше б не находили! Шесть «донтлессов», несмотря на условленные наши сигналы ракетами, положили бомбы не только по немцам, но и в воду, и по нашему берегу тоже! Еще десяток убитых и раненых, — а немцы всё стреляют. Правда, бьет у них теперь лишь один пулемет, но как раз тот, самый опасный. Наших на перешейке уже с полсотни трупов лежит!
После последней атаки нас прибавилось — когда сзади еще наши подтянулись. Так что теперь почти целый батальон, и капитан какой-то за старшего, на нашего лейтенанта орет: «Отчего встали? С кучкой немцев справиться не можете, трусы?!» Попробовали — откатились, опять кровью умывшись. И наш лейтенант погиб — со всеми шел, пуля в голову. Не мучился хоть, и то хорошо.
Стемнело уже. Мы еще раз попробовали, в надежде, что не увидит. Тихо к проволоке подползли, стали резать. Так у немцев, оказывается, там рыболовные крючки на стальных поводках подвешены и пустые консервные банки — всё загремело, снова ракеты в воздух, и пулемет ударил. Мы все назад — что делать?
А холодно! И огонь не развести, и не согреться, и не приготовить — про немецкие минометы все помнят. Кое-как подкрепились сухими пайками, и спать.
Злые, невыспавшиеся, голодные, замерзшие, под утро снова пошли. Капитан — зверь, но сообразил: у кого-то из саперов дымовая шашка оказалась. Снова подползли, зажгли, стали проволоку резать (и кажется, еще елового лапника собрали, чтобы горело и дым был). И хорошо, сэр, что я, как радист, со всеми не пошел! Потому что пулемет в дым бил вслепую, но места там мало, в кого-то всё равно попадал. А наши парни бежали и ползли через перешеек, и лезли вверх — когда закончилось, у проволоки всё было телами завалено. А наверху действительно немецкая позиция в скалах была, и там всего один немец у пулемета —
Что за алабамский театр? Так это, сэр, у нас на Юге было. Дед рассказывал, ему самому там бывать и участвовать еще доводилось. Зал, билеты — всё как подобает; на сцене преступника-ниггера привязывают, который, например, посмел на хозяина руку поднять — и те, кто в партере, по сигналу имеют право в живую мишень всю обойму винчествера или барабан кольта разрядить, а галерка может лишь по одному выстрелу. Да, жаль, что тот проклятый гунн уже был дохлый, от страха не корчился, не визжал, как наши ниггеры, видя стволы. Ну, мы в него всё равно, патронов не жалея, в лицо старались — за то, что столько наших положил.
Нет, сэр, он прикован к пулемету не был. Не знаю, отчего не ушел — мог бы вполне ночью деру дать, если он тут все тропинки знает, хрен бы мы его поймали. Дурак, что поделать — я бы на его месте точно сказал бы себе: «По-геройствовал в меру, долг исполнил, на медаль заслужил, ну, а теперь ноги в руки и бегом, мертвому слава и почести не нужны, а деньги тем более». Сэр, я не трус, но всегда по-честному: если кто-то хочет, чтобы лично я под пули лез, так пусть платит наличными, а не словами. И конечно, обеспечит, чтобы я вернулся — а если мне выпишут билет в один конец, так и я от всех обязательств свободен.
Так вот я и воевал. Почти десять лет: сначала там, в Европе, а после, до пятьдесят второго, здесь промышлял — охотой на черномазых. Юмор был в том, что платили мне иногда за это другие черные, против которых я тоже воевал, годом раньше или парой лет позже. И еще кое-кого из своих сослуживцев я здесь встречал — мы были лучшими солдатами в мире, сэр! Тысяча врагов, убитых мной лично, — какой солдат какой армии мира может этим похвастать? Мне приходилось видеть, как взвод белых разгоняет и разоружает батальон черномазых, а рота за один день меняет правительство в не самой маленькой африканской стране. И это была правильная война — когда есть и легкая победа, и хорошая оплата. А не та мясорубка, бессмысленная и безжалостная, где рекой лилась кровь белых американских парней.
Ведь именно после того сражения в Норвегии, герб нашей 28-й Пенсильванской стали называть «ведро с кровью». Из-за идиотского упрямства немцев, не желающих понимать, что раз они проиграли, то надо сдаваться, не создавая лишних проблем ни себе, ни победителю. Впрочем, я слышал, что русские еще более упрямы — нет, в бою с ними мне встречаться не доводилось. Здесь, в Африке, надо быть сумасшедшим, чтоб взять контракт против них — нет, сэр, это не трусость, а благоразумие, все знают, что даже если твоя команда победит, не факт, что лично ты доживешь до дивидендов, кровью умоются все. И если тебе повезет остаться живым, русские ничего не забудут и не простят, и после достанут тебя хоть из-под земли. Но это же русские, бешеные все, с такими разве воюют?