Северный крест. Миллер
Шрифт:
— Каким образом?
— Два офицера, приписанные к германскому посольству, напрашиваются на встречу...
— Так приведите их сюда, Николай Владимирович. Мы их достойно встретим, по-русски, с коньяком и чаем из самовара, с печёными домашними пирожками.
Скоблин медленно покачал головой:
— Они не пойдут сюда, Евгений Карлович. Побоятся провокации.
— Господи, какая тут может быть провокация? Николай Владимирович, полноте!
— Эти господа — серьёзные, все свои перемещения они просчитывают на несколько ходов вперёд. Я им уже
— Я понимаю. Нам тоже было бы интересно узнать о планах германского правительства на ближайшую перспективу... И где эти господа предлагают встретиться?
— В городе, на углу улиц Жасмэн и Раффэ.
Миллер отогнул рукав пиджака, глянул на циферблат хронометра, висевшего у него на руке.
— В котором часу?
— Днём. В двенадцать тридцать. Единственное, что, Евгений Карлович, немцы могут перенести свидание в другое место, но я буду об этом знать. Мы же с вами встречаемся, как и договорились, на углу Жасмэн и Раффэ.
Миллер вновь посмотрел на часы — до встречи надо было успеть сделать два важных дела.
— Хорошо, — сказал он, кивнул, давая понять Скоблину, что время пошло, — на углу улиц Жасмэн и Раффэ.
Скоблин улыбнулся широко и откланялся:
— До встречи!
Предстоящее свидание с немецкими офицерами — явно генштабистами, явно сотрудниками разведки — не выходило у Миллера из головы. Нет ли в этом свидании какой-нибудь подставки? Не провокация ли?
Однако какая может быть провокация или ловушка в перенаселённом Париже? На первый же зов прибегут полторы сотни человек, пресекут любой мордобой и любую провокацию. Крик о помощи на улице часто бывает сродни искре, угодившей в пороховую бочку.
В последнее время Скоблин ведёт себя странно, настолько странно, неуверенно, что Миллер вынужден был отстранить его от руководства «внутренней линией». Ни один мускул не дрогнул на лице Скоблина, когда ему зачитали приказ Миллера об отставке. Было похоже, что он ждал его и другого пути в развитии этого «сюжета» не видел.
Может быть, Скоблин болен, нуждается в лечении? Пусть скажет об этом, Миллер обязательно найдёт деньги, чтобы помочь Николаю Владимировичу.
Тревога, сидевшая внутри, не проходила, наоборот — усилилась. Миллер откинулся в кресле, задумался.
Вспомнился Архангельск. Самое лучшее время в его жизни и в жизни Таты было проведено там. Если бы англичане не ушли оттуда — тем самым вышелушив самый крепкий зуб в работоспособной челюсти и ослабив все союзнические силы, собравшиеся на Русском Севере, — Миллер до сих пор сидел бы в кресле генерал-губернатора, в своём штабе на широкой двинской набережной.
Сейчас на дворе сентябрь — та самая пора, когда от знаменитых белых ночей осталось одно воспоминание, сентябрьские ночи в Архангельске — глухие, чёрные, разбойные, из темноты доносятся крики несчастных людей, которых обирают гоп-стопники, на деревьях, украшающих
Сведения, которые изредка приходят из Архангельска в Париж — в основном неутешительные. Практически никого из тех, кто работал с Миллером, не осталось в живых. Одних подгребли старые фронтовые хвори, добили раны, других поставили к стенке большевики.
Память растревожила в нём глубоко сидевшую боль, заныло сердце. Миллер открыл створку секретера, посмотрел, что у него есть из лекарств.
Кроме брома в тёмно-коричневом флаконе со стеклянной, прочно подогнанной пробкой ничего не было. Бром не снимает сердечную боль, это — успокоительно лекарство. Миллер поморщился и закрыл секретер.
А какие восхитительные пироги с треской пекут бабы на Севере! Таких пирогов нигде больше нет, ни в одной части света. Даже в той же России — в Самаре или в Тобольской губернии.
Очень захотелось рыбных пирогов. Так захотелось, что даже слюнки потекли. Конечно, можно попытаться их испечь и в Париже, но вряд ли кухарка их, полуфранцуженка-полурусская, с этим справится: не те у неё руки, не та голова.
Вот служившая в генеральском доме в Архангельске кухарка, обрюхатенная каким-то дураком-матросом, до которого у Миллера так и не хватило времени добраться — была баба рукастая, такие пироги умела печь — загляденье! С пальцами, извините, можно было проглотить. Жаль дурёху — уйдя от Миллеров, она так и пропала — не видно её было и не слышно.
Интересно, где она сейчас? Жива ли?
В последнее время к Миллеру стали всё чаще и чаще приходить северные сны, он видел себя то в Морской церкви в Архангельске, то на белом двинском берегу, залитом нестерпимым солнечным светом, то в море стоящим на палубе адмиральского катера, плывущего к тёмному каменному острову, похожему очертаниями своими на тюрьму. Сны эти тревожили душу — Миллер просыпался с мокрым лицом и тяжело бьющимся сердцем, приподнимал голову, слушал тишину дома, стараясь засечь все мелкие звуки — и шорох мыши, живущей под полом, и скрип рассыхающегося дерева, и едва различимый треск в углу, где, по мнению Таты, живёт домовой, и долго потом не мог уснуть.
Прошлое тревожило его, вызывало слёзы, и он не знал, почему эти слёзы появляются на глазах... Наверное, потому, что прошлое очень прочно сидит в каждом из нас, и его бывает жаль, — если бы нам предложили снова прожить то время, которое осталось позади, мы бы прожили его совсем по-другому... Только незначительное количество людей считает, что прожило бы его точно так же, как оно было прожито...
Что же касается самого Миллера, то если ему доведётся в какой-нибудь будущей жизни вновь прожить своё прошлое, он проживёт его совсем не так, как прожил и, несмотря на одуряюще вкусные пироги, на дружбу с англичанами и редкостный речной жемчуг, добываемый в Северной Двине, ни за что не поедет в Архангельск, не позволит сделать из себя закладную карту, на которую меняют другие карты — произошло ведь это в игре, правила которой Миллер знал лишь частично.