Северный крест. Миллер
Шрифт:
Развлекая хозяйку и её гостей, по саду ходили павлины, а под одним из деревьев обязательно лежала пантера — любимица хозяйки. По ночам она охраняла вход в спальню Иды.
Представления Ида Рубинштейн давала редко, но когда объявляла об очередном спектакле, весь эмигрантский Париж выстраивался в очередь: всем хотелось увидеть, чем на этот раз удивит публику несравненная Ида, над головой какого мужчины вспорхнёт её изящная длинная нога, появится ли она на сцене обнажённой — как в финале «Семи покрывал» — или же будет в костюме, специально придуманном для неё художником Львом Бакстом в «Персефоне», музыку к которой по заказу самой
Если честно, Наталья Николаевна недолюбливала Иду Рубинштейн за эту её болезненную экстравагантность, за стремление превратить жизнь в цепь балетных па и в одном из прыжков вознестись выше собственной головы, но, подверженная общим устремлениям, также стремилась попасть на представления Иды. В зале супруга генерала обязательно подносила к глазам маленький театральный бинокль и говорила:
— Дайте-ка мне взглянуть на даму, которая, чтобы съездить в Ниццу, покупает целый поезд... Ну не стыдно ли?
Иде Рубинштейн не было стыдно, это чувство ей вообще было незнакомо.
Денег у неё было столько, что она могла купить не только целый поезд до Ниццы — кстати, она так делала не раз, поскольку очень не любила попутчиков, — могла, кажется позолотить все кирпичи в Париже, не говоря уже о булыжных мостовых. Деньги она никогда не считала, приравнивая их к грязи. Их у Иды было больше, чем грязи. Наверное, если можно было бы собрать грязь во всей Франции, и то её всё равно оказалось бы меньше, чем рублей, франков и долларов у несравненной Иды.
Уже в театре Наталья Николаевна спросила у мужа:
— Эжен, а что в репертуаре?
— «Болеро» Равеля.
— А ещё?
— Не объявлено. Написано: «Возможны сюрпризы».
— Ида, как всегда, в своём амплуа. Разнообразием не отличается.
Туркул тоже появился в театре — в окружении трёх плечистых мужчин, чья выправка точно указывала на их принадлежность к военным. Увидев Миллера, Туркул, не поздоровавшись, отвернулся. Миллеру сделалось горько — захотелось покинуть театр.
Наталья Николаевна ощутила неладное, встревоженно глянула на мужа:
— Эжен, в чём дело, что-то случилось? Ты плохо себя чувствуешь?
— Ничего не случилось. Чувствую себя нормально.
Миллер едва приметно вздохнул, оглядел зал.
Из знакомых заметил Вонсянского. С этим человеком ему не хотелось здороваться самому. Гукасов — издатель довольно неглупой, умеренной во вкусах газеты. Поль Валери [45] в сопровождении какого-то жиглявого молодца с томным взглядом и узкими, будто нарисованными на лице ниточками усиками. Скоблин с женой — мадам Плевицкой. У Плевицкой на глаза опущена вуалетка. Лицо у Скоблина — мрачное и какое-то обречённое. Что будет с этими людьми через пять лет, через десять?.. Узнать бы!
45
Поль Валери (1871-1945) — французский поэт.
Пахло дешёвым одеколоном, цветами и нафталином.
Миллер почувствовал, как виски его сдавила боль.
Через пять лет ни его самого, ни генерала Скоблина не будет в живых. Плевицкую, сидящую за решёткой, станут переводить из одной тюрьмы в другую,
Лондон Ида посчитает пригодным для обычной жизни, для походов в магазины и редкого отдыха на скамеечке где-нибудь в Трафальгарском сквере, но не для сцены. Ида не знала, как обосновать здесь собственное появление на сцене, что сделать, чтобы на неё пришла публика, не знала, как лондонская публика вообще отнесётся к ней, и на сцену не вернулась.
Когда началась Вторая мировая война, она на собственные деньги открыла госпиталь и работала в нём обычной медсестрой, ухаживала за английскими и французскими солдатами, получившими ранения в боях. Впоследствии одна газета написала, что «глядя на изображения томной, изысканной, надменной красавицы Иды, в это невозможно было поверить».
Но что было, то было, из песни слов не выкинешь.
Та же газета написала, что после войны Ида Рубинштейн вернулась в Париж, приняла католичество и поселилась на юге Франции, в Вансе, где эта «забытая и друзьями и врагами, старая усталая женщина» вела жизнь «уединённую, затворническую». Роскошного парижского особняка, охраняемого пантерой, украшенного сшитыми из золотой парчи, золотыми занавесами, «японскими скульптурами, пыточными инструментами из Сенегала, африканскими тканями и самурайскими мечами» у неё уже не было — особняк сгорел, его чёрный, обугленный остов вызывал слёзы, сад высох, павлинов съели голодные немцы во время оккупации, обезьяны разбежались. Жизнь здесь остановилась.
Умерла Ида от сердечного приступа в 1960 году, о смерти её сообщила лишь одна провинциальная газета, опубликовав маленькую, всего в несколько строк заметку.
Кто из присутствовавших — в том числе Миллер и его жена — на спектакле в роскошном театре, где Ида Рубинштейн должна была танцевать болеро на столе, плотно заставленном едой, мог бы даже предположить, что эту блестящую танцовщицу ждёт такой конец?
Зал часто взрывался аплодисментами, в этом грохоте, издаваемом крепкими ладонями, было сокрыто что-то от битвы, от грохота пушек, от победных криков солдат, идущих в наступление.
— Тата, ты довольна, что мы побывали на этом спектакле Иды Рубинштейн? — осторожно спросил Миллер жену, когда они уже возвращались из театра в такси и подъезжали к дому.
— Да, — однозначно ответила жена.
Больше они ни о театре, ни об Иде Рубинштейн, ни о нравах парижской публики не говорили.
Кольцо вокруг Миллера сжималось, он его уже чувствовал лопатками, затылком ощущал пристальные острекающие взгляды, сверлящие его спину, — от них по хребту пробегал противный холодок, а сердце неожиданно начинало биться медленно и тихо, виски сжимала ознобная боль.
Наталья Николаевна первой почувствовала неладное.
— Эжен, может, нам поехать на юг Франции, к морю, немного отдохнуть?
— Если уж и ехать к морю, то только на север, в Нормандию. Море на севере — это настоящее море, а не лохань с тёплой водой, из которой поят коров.
В ответ жена укоризненно покачала головой.
— Ты огрубел, Эжен!
— Жизнь такова, милая моя Таточка... Невольно становишься грубым.
— Тебя окончательно добила работа. — Наталья Николаева вздохнула.