Северный ветер
Шрифт:
Венька вскидывает лопату ритмично, сосредоточенно. Выцветшая кепчонка чуть держится на затылке, огненно-рыжие вихры прилипли ко лбу, и кажется, вот-вот загорится от них мятый козырек, вспыхнут Венькины смешно торчащие уши. А Григорий стоит на земляном валу без шапки, в расстегнутой телогрейке и смотрит на чуть заметное при ярком солнце зарево над мартеном. Там выдают плавку, там он мечтает работать сталеваром. Уйдет Абдулла в доменный, а он попросится в мартеновский. Венька и Абдулла знают об этом его решении и вполне одобряют.
Только вот Венька... Он собирается в свой Тагил,
Григорий стоит на земляном валу, вытирает рукавом потный лоб и чувствует, что голова начинает кружиться, в горле пересыхает и нестерпимо хочется пить. Он берет лопату, спускается в траншею и через силу работает до конца смены. А вечером в общежитии Абдулла щурит и без того узкие щелки-глаза и просит: «Почитай давай... Как там дальше?»
Григорий достает из-под подушки зачитанный томик Пушкина и раскрывает на той странице, где остановились вчера.
Тиха украинская ночь. Прозрачно небо, звезды блещут...Он закрывает книгу и говорит Абдулле, что звезды на Украине крупные и как будто ближе. И что, если смотреть с реки, над Марийкиной хатой всегда зажигается звезда самая красивая. И сама Марийка красивая... Он, Григорий, пожалуй, не пойдет завтра на траншею, а поедет за ней. Сколько можно в разлуке? Если привезет ее, может, и комнату получит. Надо только, чтобы Марийка взяла с собой яблони из сада... Чтобы в окно комнаты смотрелись их ветки... А Венька, наверно, уже удрал в свой Тагил, и Абдулла, возможно, пошел провожать его...
— Что ты, Гриша? — вскакивает с постели Абдулла. — Опомнись!
Григорий роняет томик Пушкина и, придерживаемый Абдуллой, падает на кровать. Он в бреду. Мечется, просит пить. На лбу крупным бисером пот, светлые глаза безучастны.
Приходит Венька; Абдулла оставляет его у постели и бежит за доктором. Оказывается, у Григория двустороннее воспаление легких.
Две недели назад паводком прорвало плотину, и среди ночи подняли по тревоге всех коммунистов стройки. Услышав в коридоре топот, взволнованные голоса, Григорий разбудил Абдуллу и Веньку, они быстро оделись и, узнав, в чем дело, побежали к плотине. По дороге стучали в окна бараков, где жили знакомые ребята, и кричали через двойные стекла: «Комсомольцы! На плотину! Авария!»
Кто-то из снабженцев уже подвез к месту аварии ворох высоких резиновых сапог и раздавал рабочим. Абдулле не хватило. Тогда Григорий отдал ему свои и, заметив, что тот колеблется, торопливо крикнул:
— Надевай! Немедленно надевай! У меня свои выдюжат... Абдулла скинул тогда брезентовые ботинки, а Григорий повыше натянул свои стоптанные кирзовые сапоги. В эту ночь коммунисты и комсомольцы остановили взбунтовавшийся Урал, вновь обуздали его и предотвратили катастрофу.
Только теперь ребята припоминают, как натужно кашлял Григорий после той памятной ночи, как отмахивался от медсестры из здравпункта. Теперь болезнь будто сводила счеты с горячим и неуемным парнем.
Венька и Абдулла поочередно дежурят у постели больного. Врачи
— Знаешь, это такие парни... Аккурат для нашего города. — И опять бредит, и опять зовет Марийку, говорит ей о яблонях, домнах и... о любви.
...Она приехала, когда Григория уже схоронили. Пришла с Абдуллой и Венькой на могильный холмик, упала грудью на шаткую деревянную изгородь и забилась в горьких беззвучных рыданиях. Парни отошли в сторону. Молчали, курили и, только когда стало темнеть, осторожно взяли девушку под руки. Марийка не вырывалась, не голосила. Покорно шла между ними, бледная, обессиленная, несчастная. У нее сами собой ссутулились плечи, словно давила на них какая-то непосильная тяжесть. Сами собой потухли в глазах веселые лукавые искорки, и все желания исчезли. И то, что раньше представлялось важным, потеряло значение.
Оказалось, что все на свете было у нее связано с Григорием. Она жила в украинской деревушке, чтобы он приехал и увез ее; шила красивые платья, чтобы ему было приятно увидеть ее нарядной; ходила за десять километров в школу, чтобы выучиться и устроиться на работу в городе, где будет жить с Григорием. Она читала книги и в письмах рассказывала о них Григорию. Она становилась добрее, решительнее, потому что Григорий — ее Григорий! — был щедрым и смелым.
Марийка временно осталась жить в комнате, где по-прежнему стояли три железные койки, на трех грубо сколоченных тумбочках лежали стопки книг и где из трех рабочих спецовок теперь только две снимались с гвоздя по утрам, а третья — прожженная у локтя, с обломанной верхней пуговицей и последним Марийкиным письмом в кармане — оставалась висеть весь день, словно бы терпеливо дожидалась хозяина.
Днем Марийка уходила на кладбище, вечером забивалась под одеяло и не то плакала, не то думала, не то вспоминала. Ребята приносили ей из рабочей столовой черствые пряники и холодные котлеты. Пробовали утешать, но Марийка отмалчивалась. Пробовали развлекать — отворачивалась к стене и с головой закрывалась одеялом.
В начале третьей недели, когда Марийка, как обычно, с утра собиралась на кладбище, Венька решительно встал в дверях и загородил ей дорогу. Девушка подняла на него грустные и тревожные глаза и остановилась. Он выдержал полный скрытого страдания ее взгляд, хмуро сказал:
— Хватит! Не ходи больше. Пока не ходи.
Марийка всхлипнула, уткнулась лицом Веньке в плечо. Он погладил ее по голове, и Марийка не совладала с собой: громко, горько заплакала. Венька дождался, когда она успокоится, усадил на кровать, сел рядом и осторожно спросил:
— Может... помочь надо чем? Может, обратно ехать одной трудно, так я мог бы тебя до Челябинска проводить. По пути... В Тагил еду.
Марийка не подняла больше глаз, только выпрямилась вся и сказала:
— Не надо. Меня теперь здесь... земля держит. Помогите лучше работу найти. Пусть даже очень трудную.