Северный ветер
Шрифт:
Не только на коленях, лежа приходилось «вкалывать».
Думал поначалу Пазников: не привыкнуть. Одно удерживало, как ему казалось, — долг. А потом стал замечать, что не остается после работы прежней смертельной усталости и привычного осадка, который скапливался от ощущения безвыходности своего положения.
Через месяц-другой он считал себя уже полнокровным шахтером, и теперь то, что было связано с далекой Сибирью, с глухой таежной деревушкой, с Полиной, с Григорьевым, — все казалось коротким, как вспышка, сном.
3
Так
— Куда мне без Ушакова... Душа у меня такая... Не могу...
Но два года тому назад неожиданно признался:
— Хочу на комбайнера выучиться. Захватило меня. Не возражаешь? — и уехал на курсы в Свердловск. Вернулся вовремя: Леонтию Ушакову предложили освоить на своем участке комбайн «Донбасс».
И если успех пришел к бригаде так быстро, то, наверно, благодаря Федору Пазникову, его умению управлять комбайном. На шахте он стал одним из знаменитых машинистов комбайна, его портрет висел на доске Почета, о нем написал размашистый очерк корреспондент городской газеты.
И вдруг — буквально за несколько недель — случилось невероятное. Пазников, который на курсах попутно получил удостоверение взрывника, написал заявление, в котором просил перевести его на участок ГПР — горно-проходческих работ — взрывником. Никакие уговоры не помогли. Ушакова он грубо обрезал:
— Хватит, не вечно в долгу мне быть. Сам жить хочу!
Это было столь неожиданно, сколь и непонятно. Какая причина? Шли упорные слухи, что все это затеял Федор только потому, что влюбился в газомерщицу Лиду Адамову и хотел быть рядом с ней постоянно, каждый день. Леонтий тоже готов был поверить, но Федор женился на девушке из города. Вскоре после свадьбы Ушаков откровенно спросил его:
— Почему ты все-таки ушел из машинистов?
— Ты уж лучше спроси, почему я на Лидке не женился, — и усмехнулся. — Жить хочу самостоятельно.
— Разве ты жил не самостоятельно?
— Значит, нет.
— Может, вернешься? А то нехорошо получается.
— Вот-вот, нехорошо, — неожиданно вскипел Пазников. — Пока делал так, как тебе нравилось, был хорош...
— Что-то не пойму я тебя, Федор... Не ссорились, жили в ладу, в согласии... Нет, не пойму.
— Не надо понимать... Голова распухнет...
После этого разговора они встречались все реже, да и то накоротке. В гости к себе Пазников не звал, а Ушаков не напрашивался, и холодок отчуждения, возникший неизвестно отчего, все возрастал. И все же Ушаков надеялся, что придет время, сойдет хандра с его школьного дружка, с которым и раньше творилось неладное, и вернется он в бригаду.
Но шли дни, а Пазников и не думал возвращаться. Кажется, профессия взрывника ему пришлась больше по нраву. Да и сам как-то признался:
— Хорошая должность, самостоятельная... сам себе хозяин...
Но не сказал он Ушакову того, что изредка останавливает знакомых ребят и спрашивает их о том, кто работает сейчас на его комбайне, и сам Пазников не мог объяснить, зачем он это делает.
4
Вот
— Новость слыхал? Нет?.. Наш-то бригадир, всеми уважаемый Леонтий Михайлович, номер выкинул... Сбежал.
— Как — сбежал?
— А вот так просто, среди бела дня.
— Куда?
— Эх ты, дружок липовый, — грустно усмехнулся Ерыкалин, с силой ударил себя в грудь. — От нас, от бригады своей. На другом участке будет работать, с новыми людьми. А нас, значит, побоку. Вот как! — и навострился бежать дальше.
— Погоди, — растерянно проговорил Пазников. — Ты толком объясни, что случилось?
— А нечего объяснять, — сердито махнул рукой взбудораженный Ерыкалин. — Хошь, сам спроси.
И, оставив в недоумении Пазникова, заспешил прямиком — через шпалы в кусты тальника, росшего вдоль железнодорожного полотна, — к дороге, ведущей к быткомбинату.
«Неужто правда, — подумал Пазников, глядя вслед торопливо удалявшемуся Ерыкалину. — Сам меня ругал, а тут на тебе — сбежал... Да нет, ерунда все это, разыгрывает меня Ерыкалин, — и, схватившись за эту мысль как за спасительную палочку, уже увереннее подумал: — Так и есть, разыгрывает, шутов охотничек. Он соврет — недорого возьмет».
Пазников, уже было повернув обратно, к быткомбинату, решительно зашагал в сторону поселка.
Было раннее утро последней недели марта. Легкий морозец, напоминающий о крепкой зиме, еще схватывал по ночам подтаявшие за день дорожные лужи тонким слоем прозрачного льда. Когда наступал на него Пазников, он хрустко ломался, брызгами сыпал из-под ног. Снега на дорогах и тропинках уже не было, он лишь держался в поле, в самых низинах да в глубоких оврагах.
Уже ярко светило полное солнце, но тепла от него еще не было, и было приятно идти по свежему морозцу, похрустывать льдинками и прищуривать от солнца глаза, чуть покалывающие после ночной смены.
Хотелось ему застать еще в постели теплую, податливую от сна Ирину, крепко прижать к груди, услышать мягкий, текучий голос:
— Ну, медведь, раздавишь...
Но Ирина уже поднялась. Одетую, он встретил ее на пороге квартиры. Даже задержать не удалось.
— Ой, Феденька, миленький, спешу, — чмокнула в щеку и уже за дверью крикнула: — Завтрак на столе. Не скучай.
Работать она здесь, в поселке, устроилась в интернат врачом. В последние два дня уходила из дома рано — ждала какую-то ревизию. Пазников знал об этом, и все же то, что не удалось ему сделать так, как подумалось дорогой, расстроило его.
«Тоже мне, нашла работенку», — буркнул он и, сняв пальто и шапку, прошел к столу, но выпил только стакан молока. Есть почему-то не хотелось. Да и спать тоже, хотя в голове была та непривычная тяжесть, какая наступала в результате бессонницы. Не раздеваясь, прилег на диван, глубоко вздохнул, но облегчения не наступало. Что-то тупое, твердое стискивало грудь.