Северный ветер
Шрифт:
Зиле начинает объяснять матросам особое положение Прибалтики, политику самодержавия и его чиновников. Говорит о притеснениях со стороны баронов, о положении народа и его давней борьбе за свободу. Матросы, слушают с интересом. Те двое, что идут впереди, замедляют шаг, чтобы лучше слышать.
— Да… — задумчиво произносит один из них. — Значит, и здесь не лучше, чем в России. Осточертело народу спину гнуть в ярме, вот он и пробует голову поднять. А нам рассказывали совсем другое. Будто вы отрезаете убитым драгунам уши и носы…
— Это выдумки местных баронов и покорных им русских чиновников. Мы не звери и не дикари. Правда,
Матрос почесывает затылок.
— Свинство… черт знает что. Заставляют таскаться по каким-то болотам да ловить людей, которые ничего плохого нам не сделали. Тьфу!..
— На вас такая же форма, какую носил лейтенант Шмидт. И есть среди вас люди, понимающие стремления народа к свободе.
— Эх, друг, да разве мы все на своем горбу не испытали…
Наступает молчание. Зиле что-то обдумывает, исподтишка наблюдая за конвоирами.
— Так как же, товарищи? Может, отпустите меня?
Видно, что и матросам пришло это в голову. Они молчат, посматривая на старшего. Тот сперва отмалчивается, потом качает головой.
— Не болтай зря. Как же я могу тебя отпустить, ежели у нас строгий приказ. Нас тут пятеро, — разве я могу за каждого ручаться. Разболтают, а отвечать-то кому? Мне, что ли, вместо тебя свою башку подставлять? Нет. Не сумел спрятаться — пеняй на себя… Да ты зря не волнуйся. Наш начальник, князь Туманов, человек неплохой. Был тут у вас такой молодой бароненок… Как его, черта, зовут? Так князь наш его сразу прогнал. Ты, говорит он, меня не учи. Я сам знаю, что делать. Как увидел кухню в замке — они там, проклятые, живодерню устроили, — велел досками заколотить. Теперь уже никого не секут. Из подвала в первый день выпустили семнадцать человек, на второй — десять, и каждый день то пять, то шесть человек на волю идут. Сейчас не больше десятка осталось… Ты не бойся. Тебя законный суд судить будет.
— Законный суд… — Зиле усмехается. — Будто я не знаю, кто дела вершит в судах…
— Нет, нет… — Матрос мотает головой и отходит подальше вперед, чтобы прекратить напрасные разговоры о невозможном.
По ту сторону леса ветер крепчает и метет прямо в глаза. Матросы, отшагав десять верст, устали и нахмурились.
Зиле сидит на розвальнях сгорбленный, мрачный. Товарищи… Как убегать да скрываться — товарищей сколько хочешь. А на смерть — иди один. К чертям в преисподнюю — пожалуйте один. Тут уж товарищам не до тебя.
Он не видит, что с пригорка, на который они сейчас взбираются, спускаются двое. Запорошенные снегом, они тяжело ступают, подставляя ветру спины.
Останавливаются и закуривают. Потом снова идут и, поравнявшись с идущими впереди конвоирами, по крестьянскому обычаю одной рукой вынимают изо рта трубки, другой, приветствуя, приподымают козырьки шапок.
Зиле замечает их, когда идут они уже совсем рядом, по бокам розвальней. Он вздрагивает и не успевает даже вскрикнуть.
Поравнявшись с вооруженными матросами, прохожие разом бросаются каждый на своего. Толстяк успевает раньше вырвать винтовку и, отскочив к обочине, целится.
— Пусти или пристрелю! — кричит он второму матросу, который все еще борется с Мартынем.
От грозного окрика или от выстрела, что гремит тут же за его спиной, матрос выпускает винтовку из
Никто и не думал стрелять в людей. Бедная лошаденка, зарывшись головой в снег, еще колотит задними ногами по передку розвальней. Сниедзе бросается к Зиле и перерезает веревки. Шагах в десяти из-под заснеженного куста поднимается и Айзуп. Он грозит тем двум матросам, которые, обернувшись, хотели броситься на помощь. Зиле подбегает к Мартыню и выхватывает у него из кармана револьвер.
Толстяк опускает винтовку и опирается на нее.
— Так-то, братцы, — говорит он с усмешкой. — Теперь нас пятеро против пяти. Но у вас в руках пусто, а у нас — сами видите. Насчет умения обращаться с оружием не сомневайтесь и лучше не заставляйте нас доказывать это. Сами понимаете, нам нет никакого смысла отправлять вас на тот свет, когда в имении еще сто сорок пять, не считая князя. Мое предложение такое: ступайте себе спокойно дальше. Сани пусть останутся тут. Дойдете вон до того холмика, а оттуда пусть один вернется за винтовками. Вы их заберете с собой, без патронов, конечно… Это ультиматум. Согласны — собирайтесь в путь. Если нет…
Двое матросов уже повернулись и уходят, остальные плетутся за ними, понурив головы.
Толстяк сует руку в карман и вытаскивает трубку.
— Эту штуку прибережем для другого раза, — смеется он. — Ну, пусть кто-нибудь скажет, что такая трубка не может пригодиться. — Из другого кармана он достает папиросу и закуривает.
Не говоря ни слова, Зиле всем по очереди крепко пожимает руки.
15
Спустя три дня в усадьбе Крии полно матросов. Следствие и допрос ведет сам князь.
Матросы обшаривают все углы, закоулки, чердаки. Ковыряют штыками стены. Опрокидывают копну соломы и раскапывают под ней непромерзшую землю. На гумне и в хлеву перетряхивают сено и корма. Но ничего подозрительного найти не могут.
Князь Туманов и в изворотливости и в беспощадности уступает фон Гаммеру. Тот теперь со своим отрядом переброшен в Тукумский уезд, где требуется твердая рука для расправы над участниками крупного восстания. Князь допрашивает всех обитателей усадьбы вместе и порознь, но ничего путного добиться не может. Запорошенные следы в лесу и на дороге как будто говорят о том, что где-то поблизости было убежище лесных братьев. Однако явных доказательств нет. Князь Туманов уже несколько раз собирался арестовать Вилниса. Но, глядя на его убогое хозяйство и внимательно присмотревшись к его близким, он оставляет свое намерение. Теперь он несколько глубже разобрался в истории здешних беспорядков, в их причинах и поэтому не может быть столь неумолимо суровым и безжалостным.
Правда, весьма подозрительно укрывательство раненого Акота. Совсем нетрудно раскрыть его настоящее имя и судьбу. Неправдоподобно звучит рассказ о том, будто его расстреливали в лесочке за станцией, но он уцелел, блуждал по лесам в поисках лесных братьев и случайно забрел в Крии. Однако дольше допрашивать его немыслимо. Он такой хилый и желтый, как пергамент. Дышит тяжело и говорит еле слышно. Видимо, дни его сочтены. Бесчеловечно было бы мучить того, кого сама судьба пыталась вырвать из когтей смерти. Здесь он безвреднее грудного ребенка. Пусть уж дожидается своего часа.