Сезон тропических дождей
Шрифт:
Вслед за Куварзиным вылез из «Волги» Авсюков. Бросил хмурый взгляд на Антонова, потом на «пежо», из которого Камов так и не вышел, качнул головой:
— Ну ты и даешь, старик!
Городская больница, построенная еще в колониальные времена, находилась в центре города в старинном парке.
Дежурный фельдшер в приемной, рослый красавец мулат, прежде всего поинтересовался, кто такая больная, из какой страны и кто будет оплачивать лечение белой, если оно выйдет за рамки тех средств, которые отпущены здесь на рядовых больных-дагосцев.
Кто такая?
Фельдшер, прочитав текст на визитной карточке Антонова, сухо кивнул:
— Вполне достаточно, мосье.
И ушел в приемный покой осматривать больную.
Они потоптались в прихожей, не зная, что делать дальше. Вроде бы долг свой выполнили, пострадавшая теперь под опекой медицины, можно и уехать. Но Антонов предложил: «Подождем?» И Камов чуть заметно кивнул головой, как будто другого предложения и не ожидал.
Фельдшер вернулся минут через двадцать.
— Я не хирург, но считаю, что возможны трещины или перелом в ребрах, — сказал он. — Будем делать рентген. — Он вдруг осекся: — Попробуем сделать…
— Вы считаете, что опасности для жизни нет? — спросил Антонов.
— Конечно! — мрачно улыбнулся мулат. — Уж таких-то мы лечим.
Он взял со стола блокнот и ручку.
— Завтра утром ее, вероятно, осмотрит хирург, и вы больную сможете навестить, я закажу вам пропуска.
— Вы сказали «вероятно», — спросил Камов, — разве хирург может не прийти?
— Может… — хмуро буркнул фельдшер.
— А как же больные?
— У больных свои заботы, у медиков свои.
Лицо фельдшера было неприступным.
— Порядочки у вас в Асибии! — невесело усмехнулся Камов, когда они вышли из больницы.
— Привыкайте! — ответил ему Антонов. — Вам здесь работать.
В дороге Камов попросил завезти его на минуту в посольство.
— Вдруг пришло письмо? — сказал с надеждой. — Я ведь дал адрес и Дагосы.
Действительно, у дежурного оказалось для Камова письмо, которое доставил последний московский самолет.
Камов тут же, в прихожей, торопливо разорвал конверт, жадно пробежал текст. Взглянул на Антонова, и очки его радостно блеснули.
— Все хорошо?
— Надеюсь, что да!
— Тогда поехали ко мне! — предложил Антонов. — Поужинаем чем бог послал.
— А чайку хорошего дадите?
5
Ольга встретила Камова так, будто заранее ждала его. Ужин приготовила отменный. Подала даже жареную картошку с луком, а это здесь самый изысканный деликатес. Ольга была оживленной, предупредительной, настоящей хлебосольной хозяйкой и с первых минут знакомства очаровала Камова.
— Вы такая милая и такая своя, что мне кажется, будто знакомы мы давным-давно, — признался он ей.
После ужина, сославшись на головную боль,
Они еще долго разговаривали о разном, разговор уже как будто начал иссякать, когда Камов неожиданно заметил:
— У вас, Андрей Владимирович, очаровательная жена. Мне кажется, она заслуживает лучшего отношения.
— О чем вы, Алексей Илларионович?
— Да так…
— И все же? Что-нибудь показалось?
— Да. И думаю, что не ошибся. Уж извините!
Антонов нахмурился. Попытка гостя вторгнуться в сугубо личное насторожила его. И как это Камов умудрился что-то почувствовать? Ольга в этот вечер была сама любезность, гость ей нравился, она старалась понравиться ему тоже. Даже по отношению к мужу была необычно ласкова: «Андрюша», «дорогой». И все же совсем посторонний человек вдруг разглядел в их семье неладное. Растущее отчуждение скрыть уже трудно. Оно проявляется в каких-то неведомых мелочах, может быть, в выражении лица, в голосе, даже в жестах. И за всем этим не вызов, не раздражение, а только грусть, сознание неизбежности.
Но это их личное дело. Антонову вовсе не хотелось распахивать душу перед малознакомым человеком и обсуждать с ним семейные дела.
Камов взял из вазочки апельсин, задумчиво повертел его в руке, положил обратно и вдруг заговорил очень серьезно таким тоном, будто продолжал уже начатый разговор:
— …И все-таки перед женщиной мы всегда в долгу. Я вот вспомнил сейчас прочитанное у Толстого: «В жизни есть одно несомненное счастье — жить для другого…»
Он откинулся на спинку кресла, посмотрел в потолок, как бы уходя в свои потаенные мысли. На его виске пульсировала маленькая голубая жилка.
— …А жить для другого — это значит кого-то любить. Конечно, хорошо быть любимым, но еще лучше любить… Как оказала Цветаева: «Люблю, и больше ничего!»
Это могло звучать как назидание, как пышная и не очень уместная сейчас сентенция, подкрепленная классическими цитатами, но, приглядываясь к Камову, Антонов все больше чувствовал, что тот говорит вовсе не с ним — с самим собой, что в этот вечерний час такое у него настроение, и Антонов знает, почему оно такое. Сегодня в посольстве у него на глазах лет на десять помолодел человек, когда ощутил в руках долгожданный конверт. А письмо, наверное, от той женщины, что на фотографии, выпавшей из паспорта. Спросить, что ли? И Антонов спросил.
В ответ Камов светло улыбнулся.
— От нее, от Тошки.
— От Тошки?
Камов рассмеялся:
— Она Антонина. А я зову ее Тошкой.
— Жена?
Камов снял очки, повертел в руках, смахнул ногтем со стекла пылинку.
— По паспорту чужая жена. По сердцу давно моя.
Сказано было так, что Антонов понял: разговор на эту тему окончен и возвращаться к нему не стоит.
Даже сквозь монотонный шум кондиционера, который, кажется, давит и глушит все другие звуки бытия, Антонов услышал возбужденные голоса, доносившиеся с улицы.