Сезон тропических дождей
Шрифт:
И, медленно выливая из банки в кружку янтарную, дымящуюся холодком струйку пива, рассказал ей во всех подробностях о сегодняшнем визите в госпиталь.
Она выслушала с интересом, но без особых эмоций. Только шутливо констатировала:
— Еще одно приключение в твоей жизни! Ты же любишь приключения…
Подлила себе кампари, подержала фужер перед глазами, рассматривая густую красноватую жидкость на свет, словно хотела определить ее достоинства.
— В отличие от меня… — добавила, вложив в эту фразу особый смысл, соответствующий настроению.
Почувствовав
— Ну и как она? Ничего собой?
— Вполне! — подтвердил он бодро, не принимая предложения о перемирии. — Молодая и красивая.
— Как тебе повезло! — Ольга почти ласково взглянула на него. — Молодая, красивая, да еще с романтическим ореолом — из эмигранток. Может быть, даже из какой-нибудь княжеской семьи? Ведь ты заметил, что она картавит. А князья все картавили, это у них генетически. И у такой женщины спасителем оказался ты! Как принц из сказки. Самая что ни на есть романтическая история. В духе Дюма.
— Ты, кажется, склонна все опошлить?
— Да что ты, милый. Просто дурачусь, — возразила она и, отложив соломинку в сторону, отпила из фужера большой глоток вина.
В отдушине «Панасоника» заглохли последние аккорды григовского концерта, и наступила упоительная тишина. Но Ольга потянулась к транзистору и нажала кнопку перемотки ленты. Через минуту в холле снова звучал Григ.
Он разозлился:
— Так можно возненавидеть даже Грига! Наверняка это заводишь сегодня в третий раз.
— В пятый! — сказала она с легкой улыбкой. — «То, что отнимает жизнь, возвращает музыка». Это сказал Гейне.
Погасив улыбку, Ольга медленно, как бы нехотя поднялась с кресла.
— Ну что, подавать первое?
Он покачал головой:
— Нет!
— Это почему же? — Ольга округлила глаза.
— Не хочу!
И, больше не сказав ни слова, вышел из дома.
Возле стоявшей у ворот машины возился Асибе. Он старательно тер тряпкой крыло, для чего, непонятно — на лаковом корпусе автомашины не было ни единого пятнышка. Такое чрезмерное усердие сторож проявлял всегда, когда ему нужно было что-то попросить у Антонова.
Увидев хозяина, Асибе торопливо полез в карман своей рабочей куртки, извлек оттуда листок бумаги и протянул его с некоторой робостью.
— Что это? — хмуро спросил Антонов.
— Подпишите, пожалуйста, мосье! — попросил сторож. — В этой бумаге говорится, что я, Асибе Таки, ваш сторож и садовник, действительно убил кобру.
— Кому нужна эта бумага?
— Я отнесу ее в муниципалитет, и мне выдадут премию и грамоту. Так мне сказал Зараб.
— А кто такой Зараб?
Асибе ткнул корявым пальцем в сторону соседнего дома:
— Сторож. Там у мосье Куни служит, Зараб все знает. Ведь мосье Куни работает в таможне.
Антонов взглянул на бумагу, и его глаза с трудом одолели нацарапанные на листке, вырванном из школьной тетради, ученически крупные, кособоко выписанные слова. Бумага подтверждала тот факт, что сторож Асибе Таки действительно
Антонов положил листок на теплый капот машины, взял услужливо протянутую Асибе шариковую ручку и размашисто расписался под текстом, добавив от себя еще фразу: «При уничтожении змеи проявил храбрость и решительность».
Асибе сиял от счастья.
Садясь в машину, Антонов невесело подумал: «Каждому — свое».
9
Прилет самолета из Москвы — это для большинства прибытие вестей с Родины. Московский самолет, приземлявшийся в Дагосе раз в неделю, обычно доставлял сюда немного пассажиров, а почту привозил обязательно. Ее раздачи ждали как праздника. Если самолет не опаздывал, то почту успевали разобрать к обеду, и к двум часам дня возле посольских ворот скапливалось десятка два машин, а в саду под деревьями терпеливо ожидали те, кто рассчитывал получить семейные новости с Родины.
Сегодня самолет прилетел почему-то на час раньше расписания. За тысячи километров доставил в Дагосу всего двух пассажиров, и то транзитников, которые следовали в соседние страны. По сей причине присутствовать Антонову на аэродроме в этот раз не было необходимости.
Он приехал в посольство, когда письма были уже разобраны и разложены по секциям в специальном стеллаже для почты.
— Вам куча вестей! — радостно объявила Антонову Клава, которая обычно и разбирала корреспонденцию. — Поздравляю!
Письма, доставленные московским самолетом, были практически единственной связью с домом. Звонить отсюда по телефону в СССР дело почти безнадежное — телефонная связь не кабельная, а по радиоволне, идет она не прямиком из Дагосы, сперва в Париж, а уж оттуда в Москву, слышимость отвратительная, возможность получить такое соединение редкая, а цена за разговор, который в основном состоит из слов «Что?», «Повтори!», «Не понял!», «Не слышу!» — немалая. Телеграммы тоже идут через Европу, часто запаздывают на три-четыре дня и стоят дорого, да и много ли в телеграммах скажешь?
Поэтому вся надежда на письма.
На полочке стеллажа, отведенной для консульства, действительно возвышалась довольно объемистая пачка конвертов. Два были для помощника Антонова Ермека Мусабаева — от девиц наверняка, судя по «женскому» почерку на конвертах. Пять писем предназначались Антоновым. Вернее, ему и Ольге только три: от Алены, которая пишет редко, потому что ленится, от Киры Игнатьевны и из Костромы от матери, в конверте с изображением Ипатьевского монастыря. Мать тоже пишет редко, все некогда ей. На двух оставшихся конвертах адреса были напечатаны на одной и той же пишущей машинке, причем сделано это, судя по помаркам, рукой в машинописи неумелой. Предназначались они Ольге Андреевне Веснянской «лично», обратный адрес на них не значился, но почтовые штампы свидетельствовали, что письма из Ленинграда.