Сезоны

Манухин Юрий Федорович

Наша партия в полевой сезон шестьдесят седьмого базировалась на правом берегу реки Мутной в ее среднем течении. Речка сравнительно неширокая — метров двадцать–двадцать пять, но скверная своим нравом.

Я в тот год последним уехал на полевые работы (с отчетом произошла задержка). И когда появился на базе, мне рабочий Григорий Федосеев рассказал, что, когда шел паводок в начале лета, по реке прокатился вал.

— Что твой сель, — добавил он.

Гриша Федосеев был старым кадром. Уже третий год подряд, как только мартовское солнышко расправляло свои колючие лучи, он появлялся на пороге отдела кадров экспедиции в засаленном и проеденном угольной пылью ватничке, в огромных, такого же оформления валенках

на резиновом ходу, то есть в галошах, и в офицерской шапке-ушанке, на которой остался невыгоревший след от звездочки. Он всегда говорил одно и то же нашей кадровичке Лидочке Прохоренко:

— Григорий Захарович Федосеев. Прибыл в распоряжение начальника партии товарища Громова Павла Родионовича для выполнения героической работы по быстрейшему открытию несметных богатств нашей Родины.

Лидочка зажимала нос рукой, отворачивалась, морщилась: такой сильный дух исходил от истопника Федосеева. Лидочка отличала его от других бичей и не посылала «проспаться», а оформляла сразу же, в каком бы виде Федосеев ни появился. Это она делала, разумеется, по моей просьбе, а я первым же вертолетом выбрасывал Григория на весновку и за три года ни разу не пожалел, что приобретаю нетрезвого, бичеватого кадра. В условиях «сухого закона» надо бы лучшего работягу, да не найти.

— А знаешь ли ты, что такое сель? — спросил я Федосеева, усомнившись в том, что не ради красного словца лепит Григорий в описании паводка страшное слово «сель».

— Ты, Павел Родионыч, толковый мужик, но недоверчивый. И правильно делаешь. Ты скажи-ка мне, где больше острое любят: на севере или на юге?

— На юге, — ответил я, пожимая плечами.

— Правильно сказал, на юге. А почему?.. Правильно, не знаешь… Да потому, что там кругом пропасть сладкого. Море сладкого. А почему я так твердо говорю? Потому что видал. И про сель я также твердо сказал, потому что видал его. Как тебя… Где? На Памире. Да глянь, начальник, на берега — еще с весны не отмылись.

Что верно, то верно. Берега у Мутной, в отличие от сотен других рек, казались неряшливыми, с грязными подтеками, местами неожиданно скользкими или, наоборот, топкими.

Я был в самых верховьях Мутной и, кажется, понял причину формирования селеобразного потока. Река Мутная вытекала из озера, расположенного в ледниковом цирке на высоте 720 м. Озеро образовалось оттого, что талые весенние воды подпруживались мореной. Сквозь нагромождение глыб, сквозь дресву профильтровывалась вода, выходили у края морены мощные родники, и, собственно говоря, из них-то и начиналась светлая речка Мутная. Но не в любое время все происходило именно так, не всегда была она светлой. В восточной части моренной плотины, у крутого склона с осыпью, я обнаружил довольно глубокий врез, который в момент моего маршрута был наполовину засыпан сползающей массой щебня, супеси, глыб. Уровень воды в озере стоял ниже отметки дна ложбины. Ложбина была суха. Мне стал, кажется, ясен механизм формирования небольших селевых потоков в русле реки Мутной, благодаря которым она, наверное, и получила название.

Молодая осыпь с некоторых пор стала периодически закупоривать на большую или меньшую высоту ложбину, по которой происходил обычно сброс паводковых вод из озера. Ну и получалась такая картина: вода в озере поднималась при таянии снега или при затяжных дождях до тех пор, пока не прорывала плотину. С ревом устремлялась она вниз по склону (а склон здесь был градусов под тридцать) и жидким грязным валом прокатывалась по всей реке. Крупные глыбы вода не уносила далеко (пороху, как-никак, было маловато), а вот дресву и мелкий щебень сбрасывала она и ниже нашей базы.

Вернувшись из маршрута, я написал распоряжение, запрещающее день-два после сильных или во время продолжительных дождей переправляться через реку Мутную. А переправляться

вообще было совершенно необходимо, потому что Мутная делила площадь, картируемую в том году, чуть ли не на равные половины.

Выше от базы партии метрах в пятистах мы оборудовали постоянный брод. Между берегами был протянут капроновый фал, место около брода расчистили от кустов, сделали удобные сходы, и я распорядился вешать по темноте на тополь фонарь «летучая мышь», если ожидали чей-нибудь отряд «с той стороны». Эти и некоторые другие мероприятия, а особенно мое распоряжение, о котором я упомянул, в конце концов и спасли меня от суровой кары, которая ожидала меня после шестого октября, когда утонул Руслан. Если бы все, что случилось тогда, можно было бы проиграть по-иному!

Отряд Руслана выходил последним из маршрутов. У Руслана был большой отряд — четыре человека, но лошади всего две, поэтому людям приходилось иметь дело с довольно тяжелыми рюкзаками. Отряд выходил из маршрута. Но двадцать пятого сентября зарядил дождь, плотный и неиссякаемый, а они находились еще у самой дальней рамки нашего планшета, километрах в пятидесяти от базы. Посидели они четыре дня в ожидании погоды, но продукты кончились и, плюнув на дождь, они рванулись на базу, делая в день около двадцати километров.

Тундра насытилась водой, как губка. И двигался отряд по ней как по губке — усилий много, пота много, а скорости никакой. И еще одна беда: перед последней ночевкой техник Слава Зашихин сушил сапоги и сжег правый. Дыра образовалась на заднике вдоль литого шва до каблука. Портянка хотя сквозь дыру и не вылезала, но немного было от этого радости. И еще меньше ее стало, когда увидели, что у всех сапоги были сорок второго, сорок третьего размера (по ноге), а Слава, или Славик, как его называли наши женщины, имел фирменные сапоги размера сорок. Так бы с подменкой, глядишь, и ничего, дотопали бы и в одном дырявом сапоге, если он один на всех. При такой же ситуации отдающий на время сапог Славе брал на себя смелость шагать по тундре босой ногой. А в пяти-семиградусной воде босиком много не намаршируешь.

Ох и рвали же ребята злополучного шестого октября! Оставшиеся двенадцать километров они проскочили за пять часов, и то потому, что часто переобувались. У каждого из них правая нога была похожа на ногу утопленника, отмокшая, бледная с синим. Не говорю я только о Руслане. Не видел его ног.

Я сильно волновался из-за задержки отряда Руслана. Вообще в этот год жизнь у меня не клеилась. ЧП следовало за ЧП, и я не мог отделаться от маниакальной мысли, что не то еще будет. В ожидании Руслана я поставил палатку на переправе, и в ней постоянно дежурили Григорий Федосеев и еще один сезонный рабочий, не помню сейчас имени. Дежурные целые дни пили чай, играли в «буру» или «очко» и время от времени посматривали на левый берег. Я сказал, что как только появится Руслан, пусть кто-нибудь мигом прибежит на базу и скажет мне. Я сам хотел встретить отряд Руслана на переправе. Как-никак последний маршрут сезона!

Ровно в десять минут второго слышу: «Начальник! Начальник! Пришли!» Кричал не Федосеев, другой.

«Ну, слава богу!» — подумал я, натянул плащ и зашагал к переправе. Крик рабочего слышали все, поэтому за мной потянулся хвост. Все же понимают, что такое возвращение последнего отряда из последнего маршрута.

Мы немного не успели дойти до переправы и услышали шум и крики. Они до сих пор стоят у меня в ушах! Я не разбирал, что кричат, не понял даже, что шумит, кто кричит. Но главное — крики! Мне кажется, и человеческого-то не было в них. Они, казалось, разорвали воздух, а вместе с воздухом разорвали и наши души. Мне почудилось, что мир превратился в ужасную рваную рану — так много страха и боли было в этих криках. Сначала мы оцепенели на какое-то мгновение, потом побежали, тяжело топоча.