Шабоно
Шрифт:
— Не очень-то вы похожи на антрополога. — Густые брови отца Кориолано поднялись и сдвинулись. — Конечно, большинство тех, кого я встречал, были мужчины, но было и несколько женщин. — Он почесал голову. — Вы как-то не соответствуете моему представлению о женщине-антропологе.
— Не можем же мы все быть похожими друг на друга, — легким тоном сказала я, подумывая, кого это он мог встретить.
— Пожалуй, верно, — сказал он застенчиво. — Я просто хочу сказать, что на вид вы не совсем взрослая. Сегодня утром после того, как уехали ваши друзья, разные люди спрашивали меня, почему они оставили ребенка
Его глаза живо засветились, когда он стал подтрунивать над индейцами, ожидающими, что взрослый белый непременно должен превосходить их ростом.
— Особенно когда у них светлые волосы и голубые глаза, — сказал он. — Считается, что они-то должны быть настоящими великанами.
В эту ночь в моей затянутой сеткой колыбели мне привиделся жуткий кошмар. Мне приснилось, будто ее крышка намертво прибита гвоздями. Все мои попытки вырваться на свободу разбивались о плотно пригнанную крышку. Меня охватила паника. Я закричала и стала трясти раму, пока вся эта хитроумная конструкция не опрокинулась вверх дном. Все еще в полусне я лежала на полу, голова моя покоилась на обвисшей груди старухи.
Какое-то время я не могла вспомнить, где я. Детский страх заставил меня теснее прижаться к старой индеанке, я знала, что здесь я в безопасности.
Старуха растирала мне макушку и нашептывала на ухо непонятные слова, пока я окончательно не проснулась.
Уверенность и покой вернулись ко мне от ее прикосновения и непривычного гнусавого голоса. Это чувство не поддавалось разумному объяснению, но было в ней нечто такое, что заставляло меня прижиматься к ней. Она отвела меня в свою комнатушку за кухней. Я улеглась рядом с ней в привязанном к двум столбам тяжелом гамаке. Чувствуя оберегающее присутствие этой странной старой женщины, я без всякого страха закрыла глаза. Слабое биение ее сердца и капли воды, просачивающейся сквозь глиняный жбан, увели меня в сон.
— Тебе намного лучше будет спать здесь, — сказала на другое утро старуха, подвешивая мой хлопчатобумажный гамак рядом со своим.
С того дня Анхелика не отходила от меня ни на шаг.
Большую часть времени мы проводили у реки, болтая и купаясь у самого берега, где красно-серый песок напоминал золу, смешанную с кровью. В полном умиротворении я часами наблюдала за тем, как индеанки стирают одежду, и слушала рассказы Анхелики о былых временах. Словно бредущие по небу облака, ее слова сливались с образами женщин, полощущих белье и раскладывающих его на камнях для просушки.
В отличие от большинства индейцев в миссии, Анхелика не принадлежала к племени Макиритаре. Совсем молоденькой ее выдали за мужчину из этого племени. Она любила повторять, что он хорошо с ней обращался. Она быстро усвоила их обычаи, которые не особенно отличались от обычаев ее народа. А еще она побывала в городе. Она так и не сказала мне, в каком именно. Не сказала она и своего индейского имени, которого, согласно обычаям ее народа, нельзя было произносить вслух.
Стоило ей заговорить о прошлом, как ее голос обретал непривычное для моих ушей звучание. Она начинала гнусавить и часто переходила с испанского языка на родной, путая место и время событий. Нередко она останавливалась посреди фразы; лишь несколько часов спустя, а то и на другой день она возобновляла
— Я отведу тебя к моему народу, — сказала Анхелика как-то после полудня, взглянув на меня с мимолетной улыбкой. Я почувствовала, что она готова сказать больше, и подумала, не знает ли она, что отец Кориолано договорился с мистером Бартом, чтобы тот взял меня с собой в ближайшую деревню Макиритаре.
Мистер Барт был американским старателем, который больше двадцати лет провел в венесуэльских джунглях. Он жил ниже по течению с женой-индеанкой и по вечерам частенько по собственной инициативе захаживал в миссию на ужин. Хотя желания возвращаться в Штаты у него не было, он с огромным удовольствием слушал рассказы о них.
— Я отведу тебя к моему народу, — повторила Анхелика. — Туда много дней пути. Милагрос поведет нас через джунгли.
— Кто такой Милагрос? — Индеец, как и я. Он хорошо говорит по-испански. — Анхелика с явным ликованием потерла руки. — Он должен был быть проводником у твоих друзей, но решил остаться.
Теперь я знаю, почему.
В голосе Анхелики была странная глубина; глаза ее блестели, и снова, как в день приезда, мне показалось, что она немного не в себе.
— Он с самого начала знал, что понадобится нам как проводник, — сказала старуха.
Веки ее опустились, словно у нее не осталось больше сил поднять их. Внезапно, будто испугавшись что уснет, она широко раскрыла глаза.
— И неважно, что ты мне сейчас скажешь. Я знаю, что ты пойдешь со мной.
Эту ночь я лежала в гамаке, не в силах заснуть. По дыханию Анхелики я знала, что она спит. А я молилась, чтоб она не забыла о своем предложении взять меня с собой в джунгли. В голове у меня вертелись слова доньи Мерседес: «К тому времени, как ты вернешься, твои записи тебе уже не понадобятся». Может, у индейцев я проведу кое-какую полевую работу. При этой мысли мне стало весело.
Магнитофона я с собой не взяла; не было у меня ни бумаги, ни карандашей — только маленький блокнот и шариковая ручка. Я привезла фотоаппарат, но к нему было лишь три кассеты с пленкой.
Я беспокойно завертелась в гамаке. Нет, у меня не было ни малейшего намерения отправляться в джунгли со старухой, которую я считала немного сумасшедшей, и индейцем, которого никогда в жизни не видела. И все же в этом переходе через джунгли был такой соблазн. Я без труда могла бы устроить себе небольшой отпуск. Никакие сроки меня не поджимали, никто меня не ждал. Друзьям я могла бы оставить письмо с объяснением своего внезапного решения.
Да их это и не особенно встревожит. Чем больше я об этом думала, тем сильнее меня интриговала эта затея. Отец Кориолано, разумеется, снабдит меня достаточным количеством бумаги и карандашей. И, возможно, донья Мерседес была права. Старые записи о практике целительства могут оказаться ненужными, когда — и если, — закралась зловещая мысль, — я вернусь из этого путешествия.
Я выбралась из гамака и посмотрела на спящую тщедушную старуху. Словно почувствовав мой взгляд, ее веки затрепетали, губы зашевелились: — Я не умру здесь, а умру среди моего народа. Мое тело сожгут, а мой пепел останется с ними.