Шаг во тьму
Шрифт:
– Пользоваться-то умеешь? – спросил Виктор.
– Да, конечно… Но… – Шатун нахмурился. Протянутая рука замерла, едва коснувшись пальцами рукояти, так и не взяв револьвер из моей ладони. – Но Юрий Александрович говорил, что…
– Все верно, – сказал Виктор. – Но сейчас случай особенный. Пойдешь с оружием.
– Но ведь я…
– Чуть сзади пойдешь, – говорил Виктор, не обращая внимания. – Она будет давить на нас, тебе будет полегче. Сможешь выстрелить.
– А если у меня не получится? – Голос Шатуна, и без того
– Должно получиться! – рявкнул Виктор. – Выхода другого у нас нет… Парень ты крепкий, так что должен взять на себя самую трудную работу.
– Да, хорошо…
Даже в неверном свете подфарников было заметно, как запунцовели щеки Шатуна. Не ожидал он, что вечно ехидный Виктор так высоко его оценит… Шатун закусил губу, но все-таки краешек смущенной улыбки просочился.
– А можно, я со своим? – осмелел он. – У моего рукоятка нормальная, тяжелая. А то этот совсем маленький и легкий, отдача, должно быть, как молотком по пальцам…
Виктор пожал плечами – уже прежний, ехидный и равнодушный:
– Никто и не обещал, что будет легко.
– Нет. Придется с этим. Патроны специальные, – сказал я.
Достал из кармана гроздь патронов и присел к подфарнику, чтобы лучше было видно. Борис пригнулся к моему плечу, вглядываясь. Я щелкнул ногтем по красновато отливающей головке пули. На полированном металле чернел крест.
– Пуля подпилена, видишь? Когда входит в тело, раскрывается цветком. Четыре куска свинца да еще медный задник. Раздирает так, словно не одна пуля, а всю обойму туда всадил. Главное, суметь подобраться к ней и выстрелить. Хотя бы один раз.
Шатун кивнул. Очень серьезно.
Виктор за его плечом отвернулся, пряча косую ухмылку.
– А запасную… можно?
– Нет. Если пяти патронов тебе не хватит, то…
Я замолчал. Просто покачал головой.
Шатун гулко сглотнул.
– А если…
– Пора, – сказал Гош.
В его руках красновато блестел серебряный медальон – на самом деле, крошечная музыкальная шкатулка. Скрипнула пружина, заводя механизм, и тихо полились звуки. Серебристые постукивания, выстраивающиеся в ритм.
Не очень быстрый ритм, с довольно сложным рисунком… если бы я не слышал его тысячи раз.
Я знаю его наизусть. Каждый жесткий щелчок основной темы, каждый колокольчатый звяк контртемы, каждый металлический присвист третьей линии, висящей где-то далеко позади за первыми двумя, но помогающей им сплестись в единое целое…
Я шел, слушая его, предугадывая каждый звук, и отдаваясь на волю ритма. Пусть обволакивает, пусть пропитывает меня. Мои мысли, движения, пульс – весь я привычно подстраивался под этот ритм, и рядом со мной так же пропитывались этим ритмом Гош, Виктор, Шатун. Все. Мы все – четыре части одного целого…
Едва
Капли мелкие, но частые и жутко холодные. Лицо сразу одеревенело. Тихий шелест заполнил все вокруг, скрадывая звуки…
Небо заволокло, лишь над дальним краем лощины – узкая полоса, где еще просвечивают звезды, но и их уже съедали верхушки первых дубов. Мы спускались. Темнота вокруг казалась густой и плотной. Это плохое место.
Это плохое место!
Меня почти трясло, мне хотелось развернуться и бежать прочь… и лишь серебристый перезвон удерживал меня. Я хватался за него, как за соломинку, заставлял себя идти вперед.
Шаг за шагом вперед.
Чувствуя, что это место плохое, что мне туда нельзя, но я шел. Потому что должен.
Шел я так уже, кажется, целую вечность…
Шаг, еще шаг и еще один. За едва заметным силуэтом Виктора.
Слева и чуть сзади Шатун, под его ногами то и дело шуршали листья. Гош где-то справа – его шагов я не слышал, и если бы не перезвон шкатулки в его руках, то Гоша вообще не заметить.
Фонарь все ближе, все ярче. То пропадал, то появлялся за невидимыми ветвями дубов, подмигивая, – колкий всевидящий глаз…
Мы шли не прямо к дому, а обходили его правее. Так, чтобы пересечь подъездную дорожку метрах в двухстах от дома.
Теперь вокруг фонаря была видна и стена дома, которую он освещал. И терраса с двумя лестницами, и земля под ними. Если даже они забыли фонарь горящим случайно, то кавказец, или кто там сейчас на кухне, должен видеть, что весь двор под окнами залит светом как днем. Уж сто раз мог бы пойти и выключить…
Мы вышли на дорогу и повернули к дому. Теперь фонарь бил прямо в глаза.
– Не нравится мне это, – сказал Виктор. – Не нравится… Гош! Чего молчишь?
Гош шагал совершенно бесшумно – тихий перезвон музыкальной шкатулки летел сам собой в темноте справа от нас.
– Надо сдвигать время атаки, – сказал Виктор. – Ровно в полночь начнем, не раньше.
– А мальчишки? – наконец-то отозвался Гош.
– Мальчишки… – прошипел Виктор сквозь зубы.
– Без четверти, – сказал Гош. – Тогда успеем вытащить.
– Да к черту мальчишек! – не выдержал Виктор. – Достали меня эти телячьи верования! Идиотизм какой-то: мальчишку им надо спасти, и хоть весь мир вдребезги… Хватит! На одной чаше весов – те мальчишки, а на другой – мы! Чем их две жизни ценнее наших? Четырех наших жизней?!
– Тебе этого не понять, – сказал я.
– Да, – неожиданно спокойно сказал Виктор. – Боюсь, мне этого не понять, Храмовник. Или, может, они, когда вырастут, станут не двумя обычными мужиками, а кем-то особенными? – почти вкрадчиво осведомился он. – Крылышки прорежутся, перышки и нимб?