Шахматы из слоновой кости
Шрифт:
– Хорошо бы поскорее все сделать, – попросил дежурную лаборантку.
– Вы же все равно сейчас спать отправитесь, – пожала она плечами.
– А вам-то об этом откуда известно?
– Разве это не написано на вашем лице? – и добавила успокаивающе: – Хорошо, хорошо, позвоню домой.
Спать… Сейчас, когда главное было позади, сонливая истома действительно разлилась по всему телу, отпечаталась, очевидно, и на лице. Отпечаталась, несмотря на все его усилия не поддаваться… Ну, да ладно, еще каких-нибудь полчаса – и все, конец истории со
Он вышел па крыльцо. Все уже собрались у автобуса, ждали его. Водитель, не в силах понять, что затевается, сторожко взглядывал то на одного, то на другого.
– Как сделаем, Виктор Пантелеевич, – спросил Гавриленко, – может, ты поведешь?
Виктор молча кивнул, полез в кабину. В салоне разместились Светлана Ивановна, незнакомые Виктору мужчина и женщина – понятые, Федор Сергеевич и водитель. Федор Сергеевич занял место на переднем сиденье, у самой двери – здесь сидел ночью задремавший на свою беду слесарь.
Тронулись. Виктор повел автобус к месту ночной трагедии. Он вырулил на Ветлужскую на полквартала выше строящейся пятиэтажки, дождался интервала между проходившими по улице машинами и, наращивая скорость, двинулся к знакомому повороту. Вот уже и забор, опоясавший стройку, вон и пролом в заборе, который сбил их поначалу с толка; быстрее, быстрее…
Автобус мчался теперь на полной скорости, круто вписываясь в изгиб дороги. Виктор почувствовал, как его всем корпусом неудержимо клонит вправо. Он дотянулся до рычажка пневматики, и передняя дверь в салоне послушно раздвинула створки. И тотчас в зеркале, обращенном к салону, отразилась фигура Федора Сергеевича, безвольно посунувшегося к распахнутой двери.
– Стой! – крикнул Виктору водитель, метнувшись к стеклу, отделявшему салон от кабины. – Останови!
Его широкое лицо как-то мгновенно опало, губы дрожали.
– Я все расскажу…
Зовут моего героя, как читатель, видимо, уже обратил внимание, Виктор Пантелеевич. Фамилия – Горох. Остальные анкетные данные, мне кажется, для фрагментов и не требуются.
ПЕРВЫЕ САНТИМЕТРЫ
Жизнь – не киносъемка, в ней дублей нет. Здесь сразу все без прикидки, без черновика – набело.
В старину существовало поверье: если написать на бумажках цифры 220 и 284, потом скормить одну бумажку юноше, а вторую – девушке, через некоторое время молодые люди беспременно полюбят друг друга.
А какую цифру надлежит преподносить на завтрак Её сиятельству Музе, дабы она – нет, не заикаюсь о любви! – пусть просто улыбалась бы иногда начинающему автору?
Уверен: такая цифра в природе существует. Однако мне лично открыть ее не посчастливилось. Поэтому, когда набрался смелости принести один из первых рассказов на суд известному сибирскому писателю Афанасию Лазаревичу Коптелову,
– У тебя дома какое отопление?
– Паровое, – ответил я, недоумевая.
– Жаль, что не печное, – сказал писатель, – тут двадцать восемь страниц, значит-вот-да, можно бы использовать для растопки… Ну, а вот об этой страничке давай поговорим.
На странице, что держал в руках, были отчеркнуты карандашом два абзаца – как раз те, в которые мне во время работы над рассказом не удалось втиснуть ни одного красивого выражения, ни одной звонкой фразы.
– Здесь живинка теплится. Обещающая живинка, значит-вот-да. Так и нужно писать.
И стал расспрашивать, чем занимаюсь, какие планы на будущее. А в заключение посоветовал:
– Если перо не баловство, надо идти в газету. Лучшей школы не знаю.
Выходила тогда в Новосибирске газета «Железнодорожник Кузбасса», редактировал ее старый партийный работник и опытный газетчик Иван Николаевич Филиппов. Пришел к Филиппову, сообщил о своем категорическом желании пополнить ряды сибирских журналистов.
– А ты писал когда-нибудь для газеты?
– Еще бы, – отвечаю, – в институте ни одна стенная газета без моего участия не обходилась.
– Нет, я не про стенную, а про настоящую спрашиваю.
Чего не было – того не было, до настоящей руки не
дошли.
А он дальше спрашивает: что есть за душой, что умею делать, чем могу быть газете полезен?
– Стихи могу сочинять. Вот, к примеру…
– Примера не надо. Стихи в газете – пирожное, а нам хлеба подавай: информацию, фельетон, очерк.
– Ну, что ж, можно и хлеб. Надо попробовать. Не боги ведь, это самое…
– Не боги, верно. Можно попробовать. Только возьмем с испытательным стажем. На месяц. Не справишься – уволим. Согласен?
Он спрашивал, я думаю, в надежде, что благоразумие у меня возьмет верх. Ему ведь не было известно, как похвалил мои два абзаца Коптелов.
– Все на летучку! Гармошки с собой!
Никакой гармошки у меня не было, отправился налегке, прихватив на всякий случай чистый блокнот. Но и остальные сотрудники редакции, собравшиеся в кабинете Филиппова, тоже не имели при себе ни гармошек, ни баянов, каждый держал в руках лишь по толстой папке.
Я толкнул локтем Яшу Симонова:
– Где же гармошки?
Яша -поглядел на меня с жалостливым выражением на лице: ах, серость!
Он был матерым газетным волком, Яша Симонов, у него за плечами, кроме блестяще пройденного испытательного стажа, насчитывалось уже целых два месяца профессиональной журналистской работы.
– Гармошкой у нас, газетчиков, называется вот это,- показал Яша папку со сдвоенным, наподобие меха, корешком; в папке хранились длинные полоски бумаги с оттиснутыми на них типографским шрифтом столбцами корреспонденций.