Шахматы с Машиной Страшного суда
Шрифт:
«Наверное, вне этого города у нее нет родных и близких. Но почему при таком количестве пустых домов в городе она поселилась именно здесь? В этом бесстыжем квартале?»
С детства я чувствовал, что всё в этом квартале, все его дома как бы покрыты налетом разврата и подлости.
Парвиз, с мисками в руках, соскочил из кузова на землю. Миски были небольшими, и нельзя было сказать, что в них – пищи на двоих. Значит, женщина живет здесь одна. Вот ее руки высовываются из-за двери и забирают миски.
– Вечером ужин вот этот мой друг привезет. На ужин котлеты, для них миски не нужны.
Дверь
– Опять в раздумьях? Тебе немного осталось до этих клиентов: глядишь, скоро мне и тебя придется кормить!
– Едем в штаб дивизии!
– А как насчет еды ребятам?
– Ты с самого утра разъезжал непонятно где, о них не думал. А теперь вспомнил? Поедем, узнаем, чего хочет майор.
– Ладно, поехали. Но на пять минут, не больше. Не приведи Господь, если увидишь чай и захочешь с ними почаевничать! По-быстрому, иного я не допущу!
Между тем уже некоторое время у меня крутился вопрос в голове. Причем явно Парвиз был единственным, кто на него мог ответить. Быть может, одним из главных различий между мной и им было то, что он как бы принимал людей в том состоянии, в котором они находились, и для него не важно было ни их будущее, ни прошлое. А я – совершенно наоборот – всегда имел проблемы от невероятного любопытства.
– Почему же они в мечети-то не получают питание?!
Глава 3
Я взглянул на небо. Если пойдет дождь, пожар на нефтеперегонном заводе может пойти на убыль.
– Почему же они в мечети-то не получают питание?
– Здравствуйте! Опять за свое. На три-четыре дня позаботиться об этих несчастных, а столько вопросов? Вместо этой болтовни лучше запомни хорошенько: завтра день мороженого! Мороженого!
Он резко повернул руль, трогая с места машину. Мне нужно было продолжать молчать, чтобы реальный ответ на все свои сегодняшние фокусы он получил в штабе отряда. Вот тогда я освобожусь от господина Парвиза и займусь своей работой, а он останется со своими бачками и поварешками.
Я окинул взглядом этот квартал разврата. Скорее бы уж фургон выехал отсюда прочь, чтобы нигде, даже на донышке души, не осталось ничего от вынужденного визита в этот район…
Вот и конец квартала. Металлические столбы ворот еще стоят на месте, а сами ворота после революции сорвали с петель и убрали прочь. Но, несмотря на следы осколков, крупных и мелких, несмотря на работу времени, всё еще был различим прежний густо-синий цвет этих стен и столбов. Именно тут сидели сторожа и порой почтительно вставали перед знакомыми им богатыми посетителями, однако в душе злорадно улыбались: столько внешнего благообразия, а на деле – рабство у полового греха; человек входит, прямой и гордый, ступая с силой, а после судорожного рывка часовой стрелки выходит согбенный, двигаясь медленно…
А вот следы от вывески, очень большой, показывавшей
7-00 – 14–00
16–00 – 22–00
Семь утра, то есть время второго фабричного гудка, по которому рабочие нефтезавода начинали трудиться. А днем у женщин был лишь двухчасовой перерыв…
Что они делали в эти два часа? Наверняка они обедали. Что ж, полчаса на обед. Что потом? Еще полтора часа отдыхали до прихода клиентов? Или думали о своих возлюбленных, которые обманули их? Думали о своих подрастающих или неродившихся детях? Совершали омовение, расстилали молитвенный коврик здесь же, рядом с грязным матрацем? Надев белый платок с цветочками и склонившись в молитве, лили слезы, и слезы, и слезы… И так до 16.00, когда вновь стальные ворота со скрежетом отворялись, и звенел колокол начала второй смены, и вновь сторож принимался за свою работу…
А, может быть, этот сторож всего лишь нес караульную службу, как я сейчас?
…Свиста снаряда я не слышал. Ворота квартала исчезли в белом дыму, и ветровое стекло превратилось в танцующие осколки, и одновременно страшный и неожиданный удар взрыва…
Я бросился на пол кабины и в этот миг почувствовал на лице фонтан горячей жидкости, а также давление тела, в котором, хотя глаза мои были плотно закрыты, я сразу узнал тело Парвиза – по тому, с какой стороны оно навалилось; и машина резко дернулась, отчего я еще больше скрючился. Невыносимый звон наполнил оба мои уха. Но этот звон был вовсе не важен. Мне следовало как-то уменьшить давление на меня Парвизова тела. Но что-то мешало это сделать. Я высвободил руки и отжимал его корпус. Он даже не шелохнулся.
– Парвиз!.. Парвиз, ответь!
Он не отвечал. В глазах у меня было черно. Тыльной стороной ладони я начал прочищать глаза: они, как и всё лицо, были залиты кровью. Теперь и руки были в крови. Тело Парвиза заклинило между рулем и моим телом. Изо всех сил я пытался как-то перевернуться. Но мешало тело Парвиза, как бы многократно увеличившее свой вес. Я вытягивал руки, пытаясь ухватиться за что-нибудь внутри машины. Нужно было как-то вывернуться…
Спокойно, медленно я выполз из-под Парвиза. И тут же повернулся к нему – обследовать. На его лице и голове не видно было ранений. Я ощупал его тело. Под нижним левым ребром было горячо от крови. Осколок вошел в его левый бок и, пройдя под ребрами, вышел справа; из этой раны с правой стороны его тела и лилась на меня его кровь, заставив меня ошибочно думать, что я сам ранен.
Глаза его были неподвижны, голова болталась на шее. Вдруг я увидел его зубы и белую пену, похожую на сливочное мороженое, покрывавшую его губы. Зубы его были стиснуты. Дыхание! Он не дышал! Изо всех сил я сунул пальцы за его щеки и нажал. С огромным усилием разъединил его верхнюю и нижнюю челюсти. Погрузив пальцы в эту белую пену, я не давал челюстям сомкнуться. Его передние зубы впились в мои суставы, и их давление росло с каждой секундой. В то же время я ощутил на пальцах его горячее дыхание. Значит, он был жив!