Шаляпин
Шрифт:
Сол Юрок вспоминал:
«Зал был полон до отказа. Взрывы аплодисментов красноречиво говорили, что терпение публики истощилось. Я вышел в зрительный зал и поспешил к ложе, в которой, я знал, должна сидеть Анна Павлова. Я потащил ее за кулисы. Если бы не ее нежная настойчивость, Шаляпин не стал бы петь в этот вечер. Она обвила тонкими руками его массивные плечи, и слезы полились из ее глаз, а затем и из его. „Ну ладно, Анюта, ладно, — говорил он. — Пусть кто-нибудь выйдет на сцену и скажет, что я простужен. Иначе я не могу“. Мне никогда не забыть этого концерта. Если бы теперь мне снова пришлось пережить все это, я первый бы настаивал на том, чтобы Шаляпин не пел. Шаляпин спел всего номеров шесть: больше он петь не мог.
Пребывание в Америке, казалось, принесет одни убытки. Полтора месяца были сплошным кошмаром. Лишь в начале декабря Шаляпин выздоравливает. 9 декабря 1921 года артист поет «Бориса Годунова» на сцене Метрополитен-оперы. Ему отводят артистическую уборную недавно умершего Энрико Карузо.
«Он был хороший парень и мой большой приятель, — пишет Шаляпин дочери Ирине. — Вот что я написал там на стене — на „память“…»
Сегодня с трепетной душой В твою актерскую обитель Вошел я — друг «далекий» мой! Но ты, певец страны полденной, Холодной смертью пораженный. Лежишь в земле — тебя здесь нет! …И плачу я! — И мне в ответ В воспоминаньях о Карузо Тихонько плачет твоя муза!Шаляпин и Карузо — ровесники. Великий итальянец тоже начинал карьеру в церковном хоре. Был в его жизни и свой Усатов — маэстро Гульельмо Верджине, поверивший в его будущее. В начале карьеры Шаляпин и Карузо встретились на сцене Ла Скала в «Мефистофеле» А. Бойто. С тех пор их голоса, как и голос Титта Руффо, воспринимались в музыкальном мире эталоном художественного совершенства.
На другой день после «Бориса Годунова» газеты ликовали: «…со времен расцвета славы Карузо „Метрополитен-опера-хаус“ не была свидетелем такого триумфа, которым был встречен Шаляпин».
Новый, 1922 год певец встречает в кливлендском отеле вместе с несравненной балериной Анной Павловой. В два часа ночи Федор Иванович вынужден покинуть компанию — на следующий день он должен петь в Чикаго. Работает Шаляпин много, переезжает из города в город. Кроме спектаклей и концертов он записывает пластинки в студии граммофонной компании «Виктор».
Турне продолжается пять месяцев. Письма с родины переносят его в совершенно другую реальность.
«Жизнь у нас стала оживленней, хотя дороговизна ужасная, — пишет из Петрограда Мария Валентиновна, — хлеб сегодня 16 т<ысяч> ф<унт>, мясо 50 т<ысяч>… масло 130 т<ысяч>… и так все. Цены ежедневно растут… Мы живем скромно, но сытно и в тепле. Дров у меня еще хватит до твоего приезда… Федюша, я пошлю твоим денег, ты не беспокойся… В чем дети нуждаются, так это в одежде. Я пошлю Борису твой новый серый костюм, пусть перешьют. Еще пошлю скроенное пальто Эдино, наберу кое-какие вещи для мальчиков…»
Шаляпин шлет в Москву и Петроград то посылку, то денежный перевод. «Здесь в Америке я порядочно намаялся… Думал уж, из Америки пешком пойду, да вот, слава Богу, поправился и заработал на хорошую дорогу… Привезу вам сапожек, чулков — может, и рубашек со штанишками… Красок и холста, карандашей и других принадлежностей для рисования. А также и разных инструментов — до лобзиков включительно», — пишет он сыну Борису.
Интеллигенцию в России продают и покупают, ее берут в заложники, выставляют щитом перед отечественным и мировым общественным мнением. За крохи свободомыслия интеллигенция расплачивалась чем могла и как могла. Шаляпин за разрешение петь за границей половину гонораров отдавал советскому посольству. «Это было в добрых традициях крепостного рабства, когда мужик, уходивший на отхожие
В 1921 году Горький, покидая Россию, советовал Шаляпину: «Ну теперь, брат, я думаю, тебе надо отсюдова уехать».
1 февраля 1922 года Шаляпин дает прощальный концерт в Филадельфии и на пароходе «Хомерик» отплывает в Англию. В Россию он возвращается в марте. На Николаевском вокзале в Петрограде его встречают как в старые добрые времена — торжественно и пышно. Когда Федор Иванович показался на площадке вагона, оркестр грянул марш. Директор Мариинского театра И. В. Экскузович выступил с приветственной речью, артисту устроили бурную овацию.
Но Федор Иванович приехал ненадолго: на будущий сезон у него подписаны контракты. В сентябре предстояли концерты в Англии, с ноября по июнь он обещал выступить в Америке. На этот раз препятствий к выезду нет. Власть осознала: Шаляпин поет — казна богатеет.
В Москве артист дал несколько концертов. Они проходили при полных залах. Друзья, родные, студийцы шаляпинской студии сидели прямо на сцене. Последний московский концерт прошел в Большом зале консерватории 9 мая 1922 года. Сергей Яковлевич Лемешев, тогда студент Московской консерватории, вспоминал:
«Зал гремел от оваций; сжав обе руки и протянув их к зрителям, Шаляпин приветствовал публику. Когда в зале воцарилась немая, наполненная ожиданием чуда тишина, Шаляпин с изящной небрежностью вскинул к глазам лорнет, взглянул в ноты, которые держал в левой руке, и произнес:
— Романс Чайковского „Ни слова, о друг мой“.
Я даже вздрогнул от неожиданности: то самое „Ни слова, о друг мой“ я слышал бесконечное количество раз на протяжении года в исполнении студентов, особенно студенток консерватории, певших его прескверно. Романс этот так мне надоел, что я рассердился и чуть не вслух сказал: „Нашел с чего начинать, а еще Шаляпин!“
Но уже вступление, сыгранное Кенеманом, заставило меня прислушаться, когда же запел Шаляпин, я не узнал музыки, вернее, наоборот, впервые услышал ее. Он пел, а я вдруг почувствовал, что у меня зашевелились волосы и по телу побежали мурашки… Когда же Шаляпин дошел до фразы: „Что были дни ясного счастья, что этого счастья не стало“, — из моих глаз вдруг выкатились две такие огромные слезы, что я услышал, как они шлепнулись на лацкан куртки. Этого мне никогда не забыть.
Засмущавшись, я закрыл лицо, стараясь скрыть волнение. Словно зачарованный, я просидел в ложе до самого конца, и не раз слезы застилали глаза… Я был потрясен. Никогда раньше я не представлял себе, что можно так петь, такое сотворить со зрительным залом…»
К концу кто-то из публики не выдержал и, несмотря на все предупреждения, выкрикнул: «Блоху!» Зал затих. Шаляпин с величественной медлительностью бросил строгий взгляд на верхнюю ложу, откуда раздался неуместный возглас. Воцарилась напряженная тишина. И вдруг артист стал улыбаться все шире и шире. Зал вздрогнул от аплодисментов. И тогда Шаляпин сказал:
— Ну, так «Блоха»!
Айседора Дункан, потрясенная этим перевоплощением, поднялась с кресла и, аплодируя, шептала: «Это — дьявол». Почувствовав перемену в настроении певца, зрители, уже не боясь, выкрикивали свои «заказы». Концерт закончился, над залом взметнулись белые листовки со словами: «Дорогой Федор Иванович! Счастливого пути! Любящая Вас Москва!»
Перед самым отъездом из Петрограда Шаляпин дал бесплатный дневной концерт в Большом зале филармонии (бывшем Дворянском собрании). Михайловская улица заполнена народом. Публика требовала «бисов», и Шаляпин охотно шел ей навстречу. Завершился концерт традиционной «Дубинушкой».
Вечером друзья и толпы поклонников провожали Шаляпина на набережной Лейтенанта Шмидта. 29 июня — разгар белых ночей, но день выдался мрачный, дождливый. Федор Иванович в светлом костюме махал провожающим с палубы большим платком. Пароход медленно отчаливал от невских берегов…