Шаман
Шрифт:
— Вы говорили, главное — самовнушение. Я поняла вас, всё зависит от самого человека. Ну, и как дальше было? Вылечили вы её?
Кеша зевнул, потянулся:
— Куда деваться? Вылечил. За кишки взялся обеими руками да и вывернул бабу наизнанку. Оживела.
— Это как? В прямом смысле? Разве можно достать кишки?
Ленивый смех рассыпался по комнате.
— Ничего баба не понимала. Жизнь прожила и так, дурой, умерла бы, если бы не я. Ты думала когда-нибудь, что есть люди, как барабан: сверху задубелые, гладкие, стук от них разносится далеко, а внутри — пусто? — Он прервал себя, сквозь ресницы посмотрел
Ей не по себе. Она ждёт объяснения, а то, что он говорит, непонятно. Его внешние слова не имеют смысла. Ей кажется, вслух он говорит одно, а на самом деле мерцающие глаза его передают, внушают, вкладывают в неё совсем другое. «Смерть — это переход в вечную жизнь, — слышит Нина внутренний Кешин голос. — Смерть приходит только к несовершенным людям, глухим и слепым. Высшие люди, познавшие истину, не умрут, они будут жить вечно — жизнью Вселенной. Как Гаутама, как Олег».
Этот Кешин голос, ясно слышимый, жжёт Нину изнутри.
Она встаёт, идёт к двери в Кешину комнату — в западном окне то же: сумеречное, в розовых всплесках, небо. Вечность! О Вечности не словами говорят — восходом, закатом, небом, светом.
— Смотрите, Кеша, вы об этом? — повернулась к Кеше. — Солнце не хочет уходить. В этом существует та, вечная жизнь, да?
Он не смотрел в её сторону.
А лицо — такое… подтверждает Кешину принадлежность к Вечности. И она заторопилась — заговорила о том, что так мучает её:
— Если есть вечная жизнь, почему мы не имеем оттуда никаких вестей и сами не можем послать весть? Если человек связан с Вечностью, он ведь может увидеть умершего? Как люди узнают друг друга там, в вечной жизни, если у них нет лиц? Почему людям отпущено разное количество жизни на земле, если им всем потом жить в жизни вечной?
Путаница в голове, скачущее под горлом сердце мешают сосредоточиться, выделить главное.
Кеша молчит.
Она снова садится в кресло.
— Кеша! Если есть вечная жизнь, то человеку надо поскорее перейти в неё! Зачем тогда вы лечите всех вместо того, чтобы помочь безнадёжным перейти в неё? Зачем боретесь за продление земной жизни? И почему вам дано прозрение, а мне, например, нет? Кеша, сделайте так, чтобы я встретилась с Олегом и…
— Замолчи, дура! Всё смешала, всё свалила в одну кучу. Ничего не понимаешь. Мозги — куриные… Я не всегда и не всех лечу. Когда хочу — лечу, когда не хочу — не лечу.
— Разве вы имеете право не вылечить, если вылечить можете? Клятва Гиппократа… врач обязан…
Кеша захохотал. Глаза открыл, опять закрыл.
— Какого Гиппократа? Моё право, моя власть.
Перед словом «власть» она терялась. И больше всего ей сейчас нужна была чья-то сильная власть над ней. Ей хотелось крикнуть Кеше: «Нет, нет!» А что «нет», она не знала, она ничего не понимала ни в том, что происходило в ней, ни в том, что говорил Кеша. Надо возразить Кеше, сказать ему, что слова его страшны! Чтобы он услышал её, чтобы понял, она потянула к нему руку,
— Моя сила, моя власть, — не заметив ничего, повторил Кеша. — Клятва… обязан… выучила трафаретки. И вообще… ты со своим куцым умишком пытаешься легко объяснить то, что, может быть, вообще не подвластно человеческому уму. Вот, смотри. — Кеша привстал, протянул руку к её лицу, не касаясь лба, приблизил к нему ладонь. Лбу стало очень тепло, даже горячо. Кеша тут же отвёл руку, лёг в прежнее положение, закрыл глаза. — Все вы, умники, похожи на лошадей в шорах, не видите ничего, кроме дорожной колеи, по которой двигаетесь. Попробуй объясни, отчего лбу стало горячо, а потом уже рассуждай о бессмертной душе.
Раздался звонок. Нина вздрогнула. В сумерках никак не могла сообразить, что означает этот звонок. Близко ночь.
— Поди открой, — приказал Кеша.
Она встала, пошла в коридор, зажгла свет, распахнула дверь. Небольшого роста седой человек, в очках, с узенькой острой бородкой, привалился к стене. Кожа у него — серо-жёлтая, глаза — с блёклой плёнкой, губы — белые. И только щёки — розовые. Он никак не мог продышаться и заговорить: хлюпал грудью, поглядывал в беспокойстве по сторонам.
— Вам плохо? — Нина взяла его под локоть, ввела в дом. — Сядьте, пожалуйста. — Пододвинула стул. — Я сейчас принесу воды.
Человек не сел.
— Здесь живёт Иннокентий Михайлович? — заговорил неожиданно громко, сквозь хрипы и хлипы в груди. — Скажите ему, пусть примет меня.
Нина поёжилась от этого его властного нетерпения, жестом пригласила в комнату и робко вошла следом. Она думала, Кеша сразу увидит, как плох мужчина, тут же вскочит, поспешит надеть рубашку и пойдёт его осматривать. Но Кеша, мельком взглянув на больного, даже не пошевелился. Он по-прежнему полулежал, широко раскинув ноги, и лениво поглядывал из-под ресниц на неё, словно в комнате посетителя нет. Мужчина беспомощно покачивался на худых ногах.
— Садитесь, пожалуйста, — торопливо предложила Нина. Ей было неловко за Кешу она не знала, что делать.
Равнодушно поглядел больной на Кешу, отвернулся. Видно, ему и в голову не пришло, что вольно лежащий на тахте человек и есть знаменитый врач.
— Надеюсь, говорить со мной будут не здесь? — задыхаясь, спросил мужчина. — Когда придёт Иннокентий Михайлович? — Был он приземист, с узким полукружием губ, углами вниз, с большим носом. Только щёки не вязались с его больными глазами, с его желтизной. Нина не могла понять, почему они такие розовые. — Мне нельзя ждать! — воскликнул мужчина. — Мне плохо. Мне нужно срочно. Я заплачу, сколько он захочет.
— Вы присядьте, — просила Нина, пододвигая всё ближе к нему стул.
— Иди сюда, — позвал её лениво Кеша. Он явно наслаждался нетерпением мужчины и её смущением. — Значит, на чём я остановился? Ты вот болтаешь об астральном мире. А читала ты Папюса? Почитай, полезно. Я выучил его наизусть. Не думай, что общение с астральным миром невозможно вовсе. — Кеша помолчал. — Существует путь, как говорит Папюс, хорошо направленный на достижение желаемого. Это — голос безмолвия, смирения и — любовь смирения. Безмолвие — первое и самое важное условие духовной жизни человека.