Шампиньон моей жизни
Шрифт:
– Ну?
– Опять ну?! Она задирает голову, и хомут через голову уже не соскочит. Она тормозит собственной шеей! И, знаешь, что самое главное? Чтобы хомут не натирал. Поэтому надо учить с малых лет: "Дети, мойте шею. Если натрете немытую шею, может попасть инфекция".
– Он же подогнан...
– Вот! Теперь ты понял! Я, когда понял, зачем хомут, сразу подогнал ремень на инструменте, и теперь он мне ничего не натрет. Правда, он и так был мне хорошо...
Тревожная пауза.
Черные без белков глаза умоляют
В том, что ремень аккордеона подогнан, можно не сомневаться. Он ведь играл на свадьбах, на школьных вечерах, на октябрьских годовщинах - то есть вел жизнь музыкального пролетария, раз навсегда склонившего правое ухо к перламутрам немецкой музыки. Глаза его в таком положении получались один над другим, отчего озабоченность их делалась двухэтажной; верят ли, что это "Карусель", узнают ли в горячечном его исполнении "Розамунду"?
Конечно, узнают! Не сомневайся, мой собеседник с кочки напротив, тебе верят; но вокруг - распутица и свалка, а ты свои умные разговоры! Тут разве поговоришь? Пейзаж примешивается.
Отсияли и отлоснились пуговки упряжи, и замкнулся на слободскую пряжку годичный круг, и от новой весны стояли в моих глазах желтые солнечные слезы, и теплые столбы воздуха получались в них перевернутыми, ибо это были опрокидывающие мир слезы. Слеза, она же - маленькая линза, которая изображение переворачивает, но, высохнув, обратно не ставит. И обступила меня безутешная весна.
Он играл на е е свадьбе и, как рассказывали, самозабвенно.
– Такой "Караван"! Такое "Сан-Луи"! Я играл, как на скрипке! Как для тебя! Ты веришь?
– Верю, - отвечаю я, а влажные глаза его взирают согласно законам опрокинутого мира не с положенного места, а как бы с кочки, снизу, причем сама кочка, перевернутая моими слезами, получается наверху...
– Не верь, не надо! Но поверь хотя бы этому!
Он подтаскивает штанину. В другой руке - тяжкий футляр с аккордеоном, который никуда не поставить - вокруг вверх ногами сверкает жидкая глина. Из-под брючины является нога в носке. Кальсоны не угадываются - уже совсем тепло. Под коленкой ногу обхватывает носочная резинка. Он ее, изловчившись, отстегивает. На белой коже розовый отпечаток резиночного устройства.
– Вот как они, между прочим, выглядели, раздетые барышни...
– Как ваша нога?
– При чем нога? Ты помнишь лошадь? Так на барышне разных шлеек и пуговиц гораздо больше. Не говоря уже - корсеты, лифы и пояс с резинками. Плюс туго натянуто. И когда, бывало, они всё снимают - я говорю "бывало", сейчас ты поймешь почему, - оставались сплошные вмятины - такие красные и розовые ямки от пряжек и шлеек, и они не сходили с их красивого тела, и не допускали его быть красивым. Оно же красивое, потому что это сплошная красота и остальное ни при чем!
"До чего верно!" - думаю я.
– Ты не веришь? Тогда скажи, почему им до Октябрьской революции все сходило с рук? И
– Почему?
– От темноты. Всегда же было темно. И даже если кто-то говорил: "Дай я погляжу, как она выглядит", и лез зажигать огонь, так это была свечка, или керосиновая лампа, или пусть даже факел в замке Потоцких! Ну и что - факел? Он же на стене, а они ставили свои роскошные кровати, где темно. Даже выдумывали б а л д а х и м ы с портьерами...
К чему это он?
– Я говорю это потому, что имею ч т о сказать. Не хочешь, не верь. Но они проиграли и отказались даже от корсетов! А от них они ни за что бы не отказались. Там же китовый ус! Почему они отказались? Потому что человечество провело электричество - и теперь любой паршивец, который умирал от счастья, когда с ней ложился, мог зажечь огонь и увидеть, что она вся в рубчик и полоску, а от корсета, как от ботинка, напечатались шнурки, и возле, извиняюсь, пупка можно даже прочитать фирму, но задом наперед: "Штейнбах и сыновья в Екатеринославе". Они еще долго придумывали разные штучки - делали в спальне красные абажуры, но скоро и от этого отказались.
– Почему?
– Все же стало ясно! Их красота получалась с печатью. А красота не мандат... У нас тут еще хорошо! Она вывернет пробки и скажет, что нет света. Но если свет есть, ты такое увидишь! Ты даже не увидишь "Штейнбах и сыновья", ты увидишь "Парижская коммуна" или я знаю что?!
Деликатнейший и растерянный человек, он пытается мне довести, что единственное счастье не следует оскорблять пошлостью, лучше вовремя принять его горем, пусть в опрокидывающих мир, зато сверкающих и неутолимых слезах.
– А поцелуй? Печать на красоте. Ваши слова.
– Мало ли что я скажу!.. Но, по-моему, я говорил "единственная легальная печать"...
Утешил ли он меня? Исцелил ли от злосчастной моей любви? Совратил ли в циники? Нет, он просто благове-стил голосом вопиющего на свалке, что на прекрасном и желанном невозможно быть клейму. И если глаза мои когда-нибудь потом застилались слезами, а вокруг все сверкало, как свадебный стол, растерянному воображению нет-нет и являлась нога в розовом рельефе мужской носочной резинки.
Наши встречи случаются и на мосту через Копытовку, перед которым - где настил сходится с дорогой - самые неимоверные колдобины, самое глиняное тесто, и чтобы все это преодолеть, надо совершить немалый и неуклюжий прыжок.
Вот Шампиньон Его Жизни оказывается против Шампиньона Жизни Моей как раз накануне такого прыжка. Он долго примеряется, прежде чем скакнуть с тяжелым аккордеоном с моста. В прыжке он выглядит по-дурацки, причем одна галоша остается на грязном настиле. Я, когда перепрыгну лужу и окажусь на мосту, ему ее перекину.