Шампиньон моей жизни
Шрифт:
– Знаешь, почему так вышло? Я испугался. Не этой лужи, не думай, хотя попал в самую грязь. Просто, пока я прыгал, я подумал о страшной вещи.
Это что-то новое.
– Получается, что все на свете будут с одной фамилией. Чтоб я так видел свои пятьсот! Я же играю на свадьбах и знаю, ч т о говорю. Некоторые имеют сугубо дочек, а те не выходят замуж и умирают бездетные. Пропало папино ф а м и л и е? А некоторые все-таки выходят, и что? И тоже пропало их девичье папино ф а м и л и е. А мамы и папы, что не имеют детей? Пропало папино? Пропало. Мамино пропало, когда она
– А если придумать?
– Я себе придумал, и что? Тоже пропало мое прозвание. Смотри сам пусть медленно, пусть через несколько сот лет, но все - все люди на свете! будут на одно ф а м и л и е, и, что самое ужасное, нельзя знать, какое о н о будет. У меня голова идет кругом! Боже мой... Боже мой... Ты мне не веришь?..
Я несколько огорошен откровением перепрыгнувшего лужу и потому, сам ее перескочив, не совсем ловко кидаю провидцу галошу - ему со своей кочки приходится, балансируя, тянуться. Аккордеон в стараниях подгрести ногою в галоше галошу для ноги беззащитной служит противовесом. Малиновое байковое нутро в процессе досягания черпает мутную воду и темнеет, зато омытый мысок начинает сверкать как Людовик Солнце.
И сверкает, сияя, слободская весна.
Единственная, пожалуй, сейчас ее неприятная примета - снег; он догнивает, и производимая от этого теплая вода плохо впитывается жирным грунтом. Она бежит ручьями, но не сверкает, а лоснится. И вся - в Копытовку.
Ручьи бегут со свалочных холмов, и Копытовка, поток этот, который мог быть ручьист и переливчат, косноязычна и неприглядна. Она не замерзает и омерзительна круглый год, и, глядя на нее, нетрудно представить, до чего можно довести воду, в которой мокнут какие-то железные койки, тухлые валенки, коровьи кости и всякая цвель. Протекает речонка глубоко под мостом, пойма ее обширна, и с моста видно далеко. Далеко видны и быстрые поганые воды, перламутровые от слизи и земных жиров, а грязная суповая пена, не производя шипения, сбивается у торчащих из воды жердей и железин. Но зловония и тут пока нету, а есть пока первый пример грядущей мерзости. И с полным правом можно сегодня утверждать, что уничтожение великих осетровых рек величайшей из равнин начиналось именно здесь.
А все остальное удивительно и ослепительно. И если перейти мост...
А мы как раз на мосту.
Есть, где поставить аккордеон.
Это какая-то из последних весен. Много перемен. Солнце. Вороны. Грязная соль губчатого снега. Блещут лужи. Сверкает, хотя и меньше обычного, мириадами стекляшек свалка. Так получается, вероятно, потому, что с моста угол зрения не такой, как с прошлых наших кочек.
Если с тех было видно немногое, но зато имелась тропинка, ведущая куда-то, а куда - не видать, то здесь - хотя видать далеко - видно в с ё. А раз в с ё, значит, пространство замкнуто.
На мосту, на деревянном этом мосту, полно натасканной глины. Тут и пунктир тележных колес в виде подсохших рыжих лепешек, и одинокий путь прорвавшегося через топь грузовика или "виллиса", и по ребрам дощатых пешеходных обочин котлетины сырого грунта - так прохожие очищают подошвы.
Мы
Чепуховые наши прозрения, вернее, прозрения моего знакомца, вероятно, поистощились, и мы просто очищаем подошвы, словно хотим навсегда избавиться от грязи, хотя находимся всего лишь на мосту, застегнувшем распутицы обоих берегов - преодоленную и предстоящую.
Можно даже предположить, что мы уходим навсегда, хотя церемония убытия навсегда - отрясание праха от стоп своих. Выходит, мы имитируем. Пробуем голос. Но молча.
– Можешь сказать что-нибудь умное?
– спохватывается вдруг он растерянно.
– Могу. Видно далеко, но зато - в с ё.
– Боже мой! Ты прав! Ты, как всегда, сказал умное! Но я бы сказал иначе...
Встревожился он ужасно. И, похоже, не предполагаемым недоверием к себе, а с а м о й мыслью и тем, ч т о собирается возвестить.
– Куда течет эта речка?
– спрашивает он.
– В Яузу.
– А Яуза?
– В Москва-реку.
– А та?
– В Оку.
– А Ока?
– В Волгу...
– А Волга?
– В Каспийское море.
– Вот!
– соглашается он отчаянно.
– Теперь я понял!
– И совсем в ужасе: - Получается, что не выплыть. Мы - арестанты внутреннего бассейна. И мы это чувствуем. И наши души поэтому не океанические. Ты должен это понять, как сейчас понял я, когда услышал: "Видно далеко, но - в с ё". А я говорю: мы - внутри. И что же нам теперь делать?
Неужели человек, только что вклеивший марочную бумажку с дурацким адресом и умелькнувший в вагоне, он, этот провидец? Не обознался ли я?
Может быть, мы оба на кочках - всего лишь варианты жизни одной? Вдруг он - вероятный, но не состоявшийся я? А тревожный его взгляд - всего лишь обеспокоенность насчет воплощения того, кто перед ним? В конце концов, ч т о кто говорил и ч т о кто думал, не так уж и важно...
Но он же был?
Он же был! Он не сплыл, а если сплыл, то по тупиковым водам. И, значит, никуда не девался. Ибо мы - внутри.
Мы - внутри!
И грязь, и весна, и свалка, и лошадь, и мост.
И все блески и отблески, и плевые наши прозрения - скорей подозрения, но разве на свалке разберешь?
Ибо сказано: мы - внутри. И я свидетельствую это. И сказано так было на мосту свайно-бревенчатого устройства над затянутой столовскими накипями лоснящейся речкой в пору весны и распутицы двух берегов. На середине дороги. В некотором уже отдалении от свалки, тем не менее повелительно обступившей событие и в полном блеске своих стекляшечных орденов присутствовавшей при самовидном откровении под голубым блюдечным небом. Под крики галок и рукоплескания ворон, явившихся, как всегда, в безупречных фраках, но, как всегда, босиком и в заношенных слободских манишках.
Посреди дороги.