Шанхайский синдром
Шрифт:
Скорее всего, нет, ведь его падение затронет также и самого Ли. Чэнь был уверен: Ли, опытный политикан, не станет поддерживать заведомого неудачника.
На него уже завели дело – в отместку за то, что он копает против У Сяомина. Что ждет его впереди?
Долгие годы «трудового воспитания» в провинции Цин-хай, тюремная камера или даже пуля в затылок. Возможно, сейчас он слишком драматизирует события, но в одном можно быть уверенным: из управления его выкинут.
Положение безнадежное. Ван попыталась его предостеречь.
Ночью на набережной так хорошо – так мирно дышится!
За его спиной, на той стороне улицы Чжуншаньлу, высится отель «Мир» с черно-красной крышей с башенками.
Теперь об этом не может быть и речи.
За нее Чэнь почему-то не беспокоился. У молодой, красивой и умной Ван полно «нужных» знакомых. Рано или поздно она сумеет раздобыть и паспорт, и выездную визу, и билет на самолет японской авиалинии. Наверное, она права, что решила уехать. Будущее Китая непредсказуемо.
В Токио она станет прекрасной женой. Будет носить легкое шелковое кимоно, стоять на коленях на циновке и подогревать чашку сакэ для мужа… На фоне заснеженной вершины Фудзиямы розовеют цветки сакуры…
Ночью, услышав случайный пароходный гудок, вспомнит ли она о нем – далеком, на том берегу моря, по ту сторону гор?
Чэнь вспомнил несколько строк Лю Юна, написанных в эпоху Сун:
Завтра похмелье пройдет; Где окажусь я? Там, у реки, где растут плакучие ивы, Тонет в воде луна. С утра поднимается ветер… Годы пройдут – далеко-далеко я буду, Далеко от тебя. Я увижу много красот, Но зачем мне они? Нет тебя рядом – ничто мне не мило.Только с ним все наоборот. В стихотворении Лю покинул любимую, а в жизни – Ван покидает его.
Стихи Лю считаются классикой. Однако жизнь поэта не была легкой. Он был богат, но разорился; пил, мечтал, прожигал жизнь в борделях. Говорили даже, будто любовные стихи его губили. При жизни Лю был презираем современниками; истинные конфуцианцы гневно обличали его пороки. Лю умер в нищете; за ним ухаживала лишь бедная проститутка, которой нравились его стихи. Впрочем, возможно, образ спутницы у смертного одра был вымышлен. Кубик сахара в чашке горечи.
Вернется ли Ван когда-нибудь на родину – счастливая, процветающая женщина? Что станется с ним к тому времени? Он больше не будет старшим инспектором. Обнищает, как Лю. В зарождающемся материалистическом обществе кому нужен книжный червь, не способный ни на что, кроме писания сентиментальных стихов?
Чэнь вздрогнул от неожиданности: большие часы на здании шанхайской таможни заиграли новую мелодию. Мелодия была незнакомой, но понравилась ему.
Когда он учился в старших классах, часы отзванивали другую мелодию – «Алеет восток». То была песня, посвященная председателю Мао.
Времена изменились.
Тысячу лет назад Конфуций сказал: «Время утекает, как вода в реке».
Чэнь всей грудью вдохнул летний ночной воздух, словно выбираясь из бурного потока. Он повернулся и направился на Центральный почтамт.
Центральный почтамт Шанхая, расположенный на углу улицы Сычуаньлу и
Чэнь присел за стол и достал бланк с шапкой управления. Как удачно, что у него при себе оказался такой бланк! Он не хочет, чтобы письмо носило личный характер. Дело серьезное. В интересах партии.
Лишь только начав писать, он изумился: слова как будто полились сами собой. Он сделал паузу только однажды, когда поднял голову и посмотрел на висящий на стене плакат. Плакат напомнил ему другой, виденный много лет назад – черный дрозд, парящий над горизонтом и несущий на спинке оранжевое солнце. Под картинкой тогда было написано: «Что будет, то будет».
Время – птица, то присядет, то улетит…
Дописав письмо, он спросил у зевающего служащего за конторкой:
– Сколько стоит отправить заказное в Пекин?
– Восемь юаней.
– Дайте, пожалуйста, конверт, – попросил Чэнь. Дело того стоило. Письмо у него в руках, возможно, его последний козырь. Хоть он и не игрок, попробовать все же нужно. Хотя прошло столько лет… Возможно, он все только придумал… Скорее всего, письмо – последняя соломинка, за которую хватается он, утопающий.
Когда он вышел из здания почтамта, часы пробили два. Он снова кивнул привратнику, неподвижно сидящему у входа. Тот даже не поднял головы.
За углом Чэня бурно приветствовал уличный торговец; в кастрюльке на угольной жаровне кипели яйца в чайных листьях. Запах ему не понравился; он пошел дальше.
На пересечении улиц Тяньтиньлу и Сычуаньлу он заметил башню из стекла и бетона. Ее темный силуэт резко контрастировал с узкими переулками-хутунами, застроенными старыми домами в стиле сыхэюань. Такие дома состоят из четырех флигелей, расположенных по периметру квадратного двора. А совсем рядом кипела стройка. В ярких лучах прожекторов видна была нескончаемая вереница грузовиков и тачек – поток стройматериалов поступал на площадку и днем и ночью. Ради того, чтобы строительство не прерывалось, пришлось даже перекрыть движение на улице Тяньтиньлу. По сути, весь Шанхай превратился в одну огромную стройплощадку. Город изо всех сил стремится соответствовать своему статусу торгового и промышленного центра страны. Чэнь попытался срезать путь, повернув к рынку Ниньхай. Рынок был пустынен, если не считать длинного ряда корзин всех мыслимых форм и размеров – пластмассовых, бамбуковых, ротанговых. Вереница корзин начиналась у бетонного прилавка под деревянной вывеской, на которой мелом было написано: «Желтый горбыль». Самая вкусная рыба, по мнению шанхайских домохозяек. Корзинки оставили добродетельные жены, отошедшие домой на часок-другой. Скоро они вернутся и займут свое место в очереди, протирая заспанные глаза.
Чэнь увидел в конце ряда, у холодильного павильона, только одного рабочего ночной смены; подняв до самых ушей ворот ватника, рабочий разбивал молотом огромную глыбу замороженной рыбы.
Оказалось, что сквозного прохода через рынок нет. Чэню пришлось возвращаться назад. Домой он добрался позже, чем рассчитывал.
Конечно, за свою жизнь он успел сделать немало ошибок – и крупных, и мелких, принять много неверных решений. Однако именно в результате принятых им решений он стал тем, кем стал. Чего же он добился? Сейчас он временно отстранен от следственной работы, хотя официально и не уволен. На политической карьере можно ставить жирный крест. Но по крайней мере, он старался быть честным и судил по совести.