Шантаж
Шрифт:
Он просил дать ему ответ, и он его получил. Поллукс сказал, что он прав и его слова — свидетельство ясности восприятия вещей и умения предвидеть будущее. Он сказал, что счастлив и чувствует облегчение, узнав о решении Кастора — выражении его ума и здравого смысла.
— Хорошо, — произнес Кастор, прикрыв глаза. — Очень хорошо.
И только после этого произошел взрыв. Значит, то, что ему говорят, правда? Даже Поллукс! Стало быть, заговор внутри партии с целью его обескуражить и подтолкнуть к принятию кандидатуры Ненавистного Соперника получил поддержку старого, самого старого друга, самого верного союзника! Очевидно,
Он был груб, бил сильно, жестоко, награждая каждого убийственной характеристикой. Он был мерзок, он был самим собой и закончил словами: «Я вас уничтожу, всех уничтожу!» — сделав тем самым предупреждение, которое подчас у него сопровождалось действиями, привычными, когда противились его воле.
На этот раз Кастор был действительно ранен.
Он почувствовал удар еще сильнее, когда Поллукс вместо того, чтобы его успокоить, перейти к защите, просить прощения, сказал:
— Это ты забыл об интересах нации. Ты хотел меня выслушать — изволь. Я не отказываюсь ни от одного сказанного мною слова. Что касается заговора, я в нем не состою, и тебе это прекрасно известно. Более того, если он не получил размаха, то не без моего вмешательства. Я считаю недостойным ослаблять твою власть в последние месяцы… Да и вообще, нет никакого заговора. Просто ведутся разговоры между людьми, считающими, что если ты выдвинешь свою кандидатуру, то будешь побит. Я тоже так считаю. Об этом я уже говорил тебе несколько месяцев назад.
Кастору выпало пережить пренеприятные минуты, пока Поллукс описывал поведение президента за последнее время — без всякой предвзятости, но и без какого-либо снисхождения. Очень неприятные, ибо, как уже было сказано, Кастор умел признавать свои ошибки, впрочем, по преимуществу старые.
Начав ему отвечать, Поллукс сказал себе: он выбросит меня вон, ну и пусть! Рано или поздно такой разговор должен был состояться.
Но Кастор молча его выслушал и сказал:
— Хорошо. Нам следовало обсудить все это. Ты несправедлив. Но почему ты не сказал мне об этом раньше?
Поллукс ответил, что это и есть самое худшее: никто не берет на себя смелость поговорить с ним, сказать что-то другое, кроме того, что он сам хочет услышать. Ведь тогда можно оказаться в лагере заговорщиков, занимающихся происками.
— Ты считаешь, что я стал невыносим? — спросил Кастор.
И, следуя своему праву говорить правду, Поллукс ответил:
— Ты всегда был невыносим. Немного параноиком, как говорит Клер. Невыносимым и незаменимым параноиком.
— Клер так… действительно так считает? — проворчал Кастор. — Хорошо. Очень хорошо. Стало быть, вы с Клер…
Надо было бы сказать: «…плетете заговор против меня», но он продолжил иначе:
— … теперь в близких отношениях, весьма близких?
— Нет, — ответил Поллукс. — Их лучше назвать теплыми.
— Что слышно по поводу поисков ребенка?
— Я не ищу его, никогда не искал и искать не буду.
Поллукс встал. Его худое лицо сделалось еще более серым, чем обычно.
— Мою
— Не веди себя, как олух, — сказал Кастор. — И садись. Нам еще надо о многом поговорить, а я предпочитаю пить кофе за столом.
Когда самолет из Нью-Йорка приземлился в Руасси, из него вышли Клер, Майк и семеро Гофманов. Гофманы отправились в зал для транзитных пассажиров, а Клер с Майком двинулись по длинному белому туннелю.
— Неделя, только неделя, — сказала Клер Жюли, — и мы присоединимся к вам в Греции.
Майка восхитили прозрачные, пересекающиеся переходы. У него уже был некоторый опыт, но этот аэропорт не походил ни на какой другой. Разве что выдача багажа заняла много времени, как и всюду, а пассажиры всюду одинаковы…
Клер приняла лишь одну меру предосторожности: она вернулась под вымышленным именем, предъявив фальшивый паспорт, в который был записан и Майк.
Ранним утром они приехали на улицу Гренель, где Красавчик, издалека учуяв их шаги, как это бывает со всеми кошками, уже ждал у двери. Но едва только они вошли и побросали багаж, как его стало невозможно поймать.
Ставни были закрыты, холодильник — пуст, в нем находились только молоко и печенка для Красавчика. На счетчике ответчика значилось 32 вызова. Становилось жарко. К тому же Клер уехала, бросив малярные работы, так что вид квартиры был довольно живописный.
Открыв окна — нет, Майк, тут нет кондиционера; раскрыв чемоданы — нет, Майк, кошки не реагируют на свист; осторожно, он тебя оцарапает; приняв душ — нет, Майк, здесь нет утренней программы по телевидению, — они отправились за покупками.
Вернулись, когда в доме уже находилась прислуга, и Клер сказала ей:
— Разрешите познакомить вас с моим сыном…
— Меня зовут Майк, а тебя?
Наступил священный момент для ребенка-короля, обладавшего прекрасным аппетитом, да нет же, мадам, я позабочусь об этом сокровище, ты как предпочитаешь есть яйца, моя прелесть, вот уж точно — вылитый мать!
Но когда Майк покончил с корнфлексом и яйцами в мешочек, он сам положил грязную посуду в мойку. Он не привык у Жюли, чтобы его обслуживали.
Наконец он обосновался на высоком табурете перед рисовальным столиком, попросил включить музыку и пообещал не скучать, пока его мать будет отсутствовать.
Клер пренебрегла властным требованием Кастора, настойчивой просьбой Поллукса, дружеским призывом некоторых других, которые извещали об отъезде в отпуск, полным юмора сообщением ее не часто появляющегося любовника. На работе ее ждали куда более срочные и важные дела.
Вернувшись часам к семи, она обнаружила Майка спящим в обнимку с Красавчиком. Этой стороной он тоже был признан. Клер накинула на него одеяло, которое тот отбросил, не проснувшись, подобрала разбросанные ботинки и пустой стакан из-под молока, засунула в конверты пластинки, закрыла тюбики от краски.
Это был непривычный для ее дома беспорядок. Клер еще не вступила в тот возраст, когда страдаешь от беспорядка, вносимого другими, и всячески сокращаешь свой собственный. Однако, прожив долгое время одна, она привыкла к роскоши иметь ванну, которую ни с кем не надо делить, к свету, который гасишь сама, к музыке, которую слушаешь, телевизору, в определенное время включенному, и к еде либо досыта, или никакой.