Шапка, закинутая в небо
Шрифт:
И гнев обиженного судьбой Иродиона Менабде обрушился на пасынка, самое существование которого он воспринимал как напоминание о собственном бессилии…
— На что это похоже! — поднял голову Менабде. — Мальчику угрожает смерть, а вы… вы терзаете родителей, как будто нам своего горя мало. Можно подумать, что вы только и ждали этого, чтобы накинуться на меня, когда я убит горем, подавлен…
Я насторожился:
— Говорите яснее. Чего я ждал?
— Ну, этого… — он замялся, и я не углядел, как втекло и побледнело его большое мясистое лицо.
— Как раз меня интересует, что вы под
Он смотрел на меня растерянно и ненавидяще, и растерянность постепенно вытеснила злобу с его лица.
— Я, между прочим, не на допрос явился, — наконец выговорил он. — И не собираюсь отвечать на глупые вопросы. Должен заметить, что подобным образом вы не то что преступника, но и мальчишку, стащившего варенье, не заставите признаться. Лучше не перебивайте, дайте договорить… Я удивляюсь, как вам позволяют таскать в прокуратуру родителей, когда ребенок — на пороге смерти. Это и есть ваши гуманные законы?
— Вас никто, кстати, никуда не таскал, вы сами пришли. Я вас вызывать не собирался и супругу вашу пока тревожить не хочу.
В это время отворилась дверь кабинета, и вошел Леван Андриадле. Он сначала внимательно поглядел на меня и, убедившись, что я — тот, кого он ищет, пошел к столу шаркающей старческой походкой.
— Я вот зачем пришел, — он показал рукой, что я могу садиться. — Вспомнил интересный эпизод из нашей истории. Когда-то царица Тамар обратилась к святейшему синоду — а в те времена правосудие вершила церковь, — со следующими словами: «Восстановите справедливость, защитите истину, отлучите неправедных и греховных, опросите каждого. И начните с меня…» — Леван Андриадзе торжественно поднял указательный палец. — Слышишь, сынок? «Начните с меня, и пусть не сокроет от вас истины ни слава и богатство власть имущих, ни бедность и бесправие нищих». Ты понял меня?
— Понял. Отлично сказано.
— Мы все равны перед законом: царица Тамар, министры, ты и я. Вот так-то. Иначе не может быть никакого правосудия. Извините, что помешал, — старик поклонился в сторону Иродиона Менабде и пошел к выходу. Я проводил его и подумал, что Леван Андриадзе так и не дождался, пока прокурор освободится и отвезет его на своей машине.
Когда я вернулся в кабинет, Менабде все еще сидел у стола.
— Покажите мне донос Этер Муджири, — протянул он руку жестом требовательным и одновременно просительным.
— Никакого доноса нету. Есть протокол — мы записывали с ее слов.
— Назовем это протоколом, дайте мне прочесть. Должен же я знать, что она там наболтала.
— В свое время узнаете. А возможно, мне и не придется вас вызывать.
— Я в этом уверен, но мне просто интересно, в чем меня обвиняют.
— Гражданка Муджири ни в чем вас не обвиняет, она рассказала только то, что видела и слышала.
— Вы уверены, что все это она видела и слышала?
— Я проверяю факты.
— Ну-ну, действуйте. А сами-то вы что вменяете мне в вину?
— Пока ничего. Собираю материал.
— Тогда что же вам от меня надо?! — он повысил голос.
— Не кричите. Я вас не вызывал. И вы можете идти.
— Утешьте человека, скажите, какой срок полагается за клевету. Я эту дрянь все равно за решетку посажу…
— Кстати,
— И что же? — он так и подскочил на стуле.
— Сын его обчистил, шестьдесят тысяч рублей увез в свадебное путешествие.
— В этом, я надеюсь, не меня обвиняют.
— Что вы! Разумеется, нет. Несчастный человек только и живет надеждой, что вы одолжите ему денег. Ему надо памятник на могиле отца поставить.
Иродион Менабде сокрушенно покачал головой:
— Напрасно вы, молодой человек, стали следователем. Это я вам по-дружески говорю. Может, в дальнейшем из вас и выйдет толк, когда вы наберетесь ума и опыта, но пока… Вы так наивно пытаетесь меня расколоть — прямо смешно! Разве я скрываю, что у меня есть деньги? Двадцать лет копил, честным трудом. Потом, так сказать, и кровью. В месяц по пятьсот рублей откладывал. За двадцать лет немало набежало. Все в ажуре, не придерешься. Почему другу не одолжить, не помочь в трудную минуту? И еще премии не забудьте, — Менабде достал из кармана замусоленные бумажки. — Эх, ничего-то вы, юноша, не знаете. Жизни не знаете. А время какое? Вот мы с вами сегодня сидим, разговоры разговариваем, а завтра война может начаться. Атомная, между прочим, и ни вас, ни меня, ни города нашего благословенного — как ни бывало! Думали вы когда-нибудь об этом? Вот то-то же!
Пока он разговаривал, я разглядывал его разношенные желтые полуботинки. Кожа вздувалась и топорщилась, повторяя форму суставов и пальцев. Привольно чувствуя себя под столом, полуботинки терлись друг о друга, соприкасались подошвами, одним словом, жили независимой и беспечной жизнью. И я, глядя на них, подумал, что Иродиона вовсе не волнуют проблемы войны и мира, что он лжет и притворяется.
— Вы никогда не убедите меня, будто огромные запасы атомного оружия останутся неиспользованными. Это не картошка, которую капиталисты сбрасывают в море, чтобы взвинтить цены на рынке. Вот и живем, как на вулкане. Нервы не выдерживают. Молодежь на западе разлагается: наркотики, убийства, абстрактная живопись… Да и у нас некоторые позволяют себе…
— Что же они себе позволяют?
— Например, расхищать социалистическую собственность. Я, скажем, за 20 лет службы лишней копейки в карман не положил. А какое это имеет значение, если в один прекрасный день мир рухнет. Вот почитайте, — он протянул мне сложенную вчетверо газету. — Я прочел и так расстроился, что весь день работать не мог. Прочтите, если вам не трудно. — Он ткнул пальцем в обычную информацию: «Это случилось в Нью-Йорке». Описывалась учебная тревога, с оглушительными сиренами, с толпами горожан, устремившимися в убежища.
Я кончил читать и снова посмотрел на самодовольные желтые полуботинки. Нет, их не волновала учебная тревога в Нью-Йорке. Они беспечно ерзали под стулом, блаженствовали, словно слепые животные, греющиеся на солнце.
— Что, страшно? — с победоносным видом спросил Иродион. — Теперь ответьте мне, какое преступление может идти в сравнение с этим? — Он постучал пальцем по газете и уточнил: — В сравнение с войной?
Я не выдержал:
— Но война только кончилась, когда вы махинировали с песком на дигомской стройке. Чем же это объяснить?