Шапка, закинутая в небо
Шрифт:
— Вас, должно быть, любил Паата.
— Паата? — Он не сразу сообразил. Потом махнул рукой. — Эх, бедный Паата! Не знаю… Я ничего особенного для него не сделал.
— Дети любят актеров.
— Возможно… Паата вырос на моих глазах. В старом доме мы тоже жили по соседству… — Ландия замолчал, видимо, вспоминая о чем-то. — Был такой занятный случай, — он улыбнулся. — Лет пять назад, я как раз в «Арсене» играл, — замечаю, что Паата перестал со мной здороваться. Понимаете, даже не смотрит в мою сторону. Чем же, думаю, я мальчонку обидел? Ведь до этого мы прямо неразлучными друзьями были. Как-то раз столкнулся я с ним
— Значит, до этого случая вы с Паатой общались?
— Я же говорю вам — неразлучными друзьями были. Потому я и удивлялся. Однажды захожу к ним домой, встречает меня Мака и лукаво этак улыбается. Заходите, говорит, уважаемый сосед, но только знайте, что в этой семье есть у вас кровный враг. Кто же это такой? — спрашиваю, — Да Паата! Повела я его в театр на «Арсену», а вы как раз Георгия Кучатнели играли, Паата до сих пор вам убийства Арсены простить не может.
Георгий Ландия улыбнулся и замолчал. Потом добавил:
— Может, на Паату особенно повлияло то, что мы с Кучатнели тезки?..
Я достал бумагу для протокола. Ландия сразу стал серьезным, даже руки сложил на столе, как прилежный ученик.
— Расскажите все, что знаете… Простите, вы прочли это? — я указал на выписку, лежащую под стеклом.
— Спасибо. Прочел. Даже несколько раз. Не очень складно составлено.
— Так, я вас слушаю.
— Должен вам сказать, что в последнее время я страдаю бессонницей. Иродион Менабде иногда доставал мне дефицитные лекарства — у него среди аптечных работников есть знакомые. Но ничего не помогает — нормальная доза на меня не действует, а увеличивать боюсь из-за сердца. Сплю плохо. Сижу ночами — пишу, творю, если можно так выразиться… А зачем? Кому это нужно? — сам не знаю. За воспоминания взялся… — Ландия привычным жестом нащупал колпачок авторучки и только теперь заметил на костюме чернильное пятно (я заметил это пятно, когда он входил в мой кабинет).
— В ту ночь, я как раз не спал, — продолжал Ландия, откручивая колпачок авторучки. — Выглянул в окно — я живу на пятом этаже, — заметил свет в окне Пааты. Видел его самого часов в двенадцать…
— Он был одет?
— В майке и трусах. Потом свет горел еще долго, но мальчика я больше не видел. Должно быть, он спал или читал… Так я, во всяком случае, думал… Простите, можно листочек бумаги, благодарю вас… — Ландия стал вытирать залитое чернилами перо. — Лег я в четыре часа, но заснуть не смог, слегка вздремнул. В пять услышал во дворе шум и выглянул в окно. Вижу, Иродион Менабде, пьяный, ходит вокруг своей машины и ругается. Может, спуститься, помочь, спрашиваю. А он в ответ: спи, старый хрыч, ведь не зря же я тебе лекарства достаю!.. Будьте добры, еще бумаги… — я передал ему чистый лист, и он завернул в него ручку, но в карман ее класть не стал. — И тут как раз я снова увидел Паату.
— Паату? — я насторожился. — Одетого?
— Да. Он выглянул в окно и сразу спрятался. Я проследил, как Иродион нетвердым шагом зашел в подъезд, и закрыл окно: наступало утро, и я боялся, что шум помешает мне уснуть…
— Сколько времени прошло с того момента, когда Менабде скрылся в подъезде, и до того, как вы услышали крик?
— Я же сказал, что заснул, и поэтому не могу сказать точно. Не говорил? Простите… Может час, а может, десять минут… Трудно сказать, сейчас так быстро светает, как на сцене.
— Когда спустилась во двор мать Пааты?
— Мы позвонили в милицию от Ксении Сургуладзе, которая на первом этаже живет. Она, конечно, как узнала, подняла крик, разбудила Маку… Та, несчастная, кинулась вниз… А я тем временем пытался разбудить Иродиона, но тщетно! Он только храпел в ответ. Слишком я с ним церемонился: надо бы встряхнуть его как следует, чтобы проснулся да протрезвел, и сказать все, что следовало… Но у меня духу не хватило.
— Вы не знаете, почему Менабде запирал мальчика дома и не пускал в школу?
— Лично я ничего об этом не знаю. Только слыхал краем уха, что Паату выставили с уроков.
— Почему?
— Будто бы он какой-то девочке покоя не давал.
— Девочке?
— Да-да, будто бы влюблен был в нее и все такое. Но что такое любовь в этом возрасте? Какие-нибудь наивные знаки внимания, особой симпатии — и только!
— Откуда вам известна эта история?
— Да весь наш двор ее обсуждал.
— Вы не можете вспомнить, кто именно говорил об этом?
— Боюсь, что нет.
— А если постараетесь?
— Не совсем понимаю, какое это имеет значение?
Мне показалось, что моя настойчивость обидела Георгия Ландия, и я ответил как можно мягче:
— В нашем деле каждая мелочь имеет огромное значение.
— Пожалуйста, если это так важно. Говорила Этер Муджири, других не помню.
— Этер Муджири?
— Да. А вы ее знаете?
— На основании ее показаний мы возбудили дело, но об этом пока не надо никому говорить.
— Ясно.
— Может, вы слышали когда-нибудь, что Менабде плохо относится к пасынку, бьет его, обижает? Особенно в последнее время?
— Нет, ничего такого не слыхал. Тем паче в последние дни.
— А прежде?
— И прежде ничего не замечал. Может, он и бранил, и наказывал мальчонку, но ведь это естественно.
— Квартира Менабде прямо напротив вашей…
— Совершенно верно. Но я никогда не видел, чтобы Иродион бил ребенка.
— И раньше, когда вы жили на старой квартире?
— И раньше… Только раз…
— Я вас слушаю…
— Да нет, просто так вспомнилось… — Ландия задумчиво улыбнулся.
— Продолжайте, пожалуйста…
— Это к делу не относится… Однажды Иродион пригласил меня на встречу Нового года… Паате тогда было лет пять…
— Значит, вы еще жили в старом доме?
— Конечно.
— Очень интересно.
— Да нет же. Это даже в протокол заносить неловко.
— Я и не заношу. А для меня любая подробность жизни Пааты очень существенна.