Шарль Демайи
Шрифт:
А если бы она захотела помочь мне нести мою голову? её движение было бы круто, резко, неловко; позаботиться о моих страданиях, которые она бы не видела, о моих болезнях, которые называют воображаемыми? её заботы были бы только раздражающим прикосновением… Я, который мечтал об общих волнениях, разделенных впечатлениях жизни, об общих, параллельных впечатлениях внешнего и внутреннего мира, которые всякий носит в себе! Она слепа там, где я вижу, глуха к тому, что я слышу, холодна к тому, чем я восхищаюсь, мертва к моим восторгам… И все в этой женщине, даже её тело… её чувства наружны, они стремятся к позолоте, к кричащей роскоши, к пахучим
LIII
Был прекрасный день. На улице Брульар, в Монмартре, в рощице сидела Марта, поднося к своим губам чашку с молоком; Шарль, верхом на скамейке, против неё, но положив одну руку на стол, другую закинув за голову, глядел перед собою. Они пришли навестить в Монмартре больную служанку, воспитавшую Шарля, старую Франсуазу, и на возвратном пути зашли в сад какого-то кабачка. Под ними расстилался Париж, точно синее море в ясную погоду. В громадной равнине, где утренний туман поднимается с земли, как облако, у корней деревьев и рассекается в пар у их верхушек, все плавает теряясь в инее света. Линии крыш и куполов, более синие чем дома, выделяются на горизонте. То тут, то там блеснет оконное стекло, прорезывая молнией бесконечную перспективу. А черные тени и отблески дня то набрасывая свой покров, то проливая свет лучей, проходят ежеминутно по лазурному городу, над которым парит и покоится прозрачная золотистая дымка.
– Все ж таки мы побывали на Монмартре, – сказал Шарль после нескольких минут молчанья.
– Немного высоко, – произнесла Марта с полуулыбкой.
– За то и немного красиво; это самый восхитительный вид в мире.
– А! – сказала Марта, и принялась пить свое молоко по глоткам.
Шарль курил. Они замолчали.
– Ты отдохнула? – спросил Шарль.
– А что?
– Надо уходить.
– Пойдем.
– Пойдем.
Марта кончила свою чашку. Шарль снова зажег сигару. Они забыли, что надо уходить. Вдруг что-то позвонило в садике и заставило их повернут головы. Это были качели, которые приводили в движение звонок, повешенный на перекладине. На сидении, выкрашенном в зеленый цвет, мать держала на коленях прелестного ребенка с чудными белокурыми волосами и большими голубыми глазами, которые, казалось, спали. Шарль смотрел на Марту, глядевшую на ребенка; когда её глаза обратились к нему, Шарлю показалось, что они полны того волнения, той зависти, той подавленной нежности, которой наполняется сердце женщины, смотрящей на гордость матери.
– О чем ты думаешь, Марта? – сказал он ей, заглядывая в глаза и взяв её руку в свои.
– О чем же ты хочешь, чтоб я думала? Я смотрела на звонок…
Качели остановились. Они услышали, как мать, наклонившись к головке ребенка, говорила ему:
– Тебе весело, мой мальчик?
– Да, мама, – отвечал ребенок, – но я скучаю…
– Бедное дитя! – сказал Шарль. – Ты заметила? Он слепой…
– Вот как! – произнесла Марта.
Это «вот как» было произнесено так сухо её маленьким ротиком, что какой-то холод проник в грудь Шарля.
В эту минуту раздался шум голосов на тропинке, идущей около решетки. По ней шла нервными шагами женщина, скрестивши руки, без шали, без чепца, подняв голову. «Вернешься ли ты!» – кричал в сорока шагах от неё мужской голос, дрожащий от злости. Женщина не оборачивается и идет. Человек берет горсть камней и бросает ими изо всех сил в женщину. Камни летят,
Из кабачка слышны удары, глухой шум от камней, брошенных в спину женщины…
Она же все идет, сложивши руки, держа голову прямо. Тогда мужчина уже более не бросает, не кричит, он бежит… Женщина инстинктивно обертывается.
Человек перешибает ей ноги пинком.
Женщина протянула руки вперед; внезапно, с ловкостью дикого зверя, она наклонилась, подобрала большой камень, валявшийся на земле, и бросила его размахнувшись и крикнув умирающим голосом: «не трогай меня!» Мужчина охватывает ее сзади за руки, завязывает их под подбородком, бросает ее на землю… Когда она падала, другие мужчина и женщина, другая пара из их компании шла по тропинке под ручку веселые, сияющие, возбужденные.
Женщина говорила мужчине с улыбкой: «Боже мой, какая она сварливая, какая она сварливая! На месте Виктора, я бы не была такой терпеливой!..» Виктор в эту минуту топтал ногами лежащую женщину…
– Идешь ты? – резко сказал Шарль, бледный как полотно.
– Подожди же, – сказала Марта, поднеся руку к глазам, чтобы лучше видеть.
LIV
Случайные похороны столкнули Шарля с его старинными друзьями «Скандала».
Он очутился на похоронах знаменитого критика Лоре, в траурной карете рядом с Мальграсом, визави с Кутюра и еще одним молодым человеком, которого он не знал.
Это был высокий молодой человек с большой черной бородой, старавшийся казаться старше и прятавший свой очень молодой вид под аффектированной серьезностью. Шарлю казалось, что он видал где-то эту голову, но где, он не мог припомнить. Кутюра и молодой человек казались в прекрасных отношениях; они тихо говорили между собою, и их интимная беседа прерывалась время от времени шуткой Кутюра, тотчас же останавливаемой замечанием:
– Будьте же менее ребенком, Кутюра.
Мальграс, которому попались оба уха Шарля, тотчас же воспользовался ими по своей привычке: речь его лилась фонтаном.
– Легко сказать, урегулировать жизнь, господин Демальи, но ведь в этом-то и дело… Холостой человек – это паразит на социальном пиру. Вредные произведения, которые мы видим каждый день, происходят отсюда, от уменьшения обязанностей, которые человек пишущий присваивает себе относительно себя и своих сограждан… Великие мысли идут из сердца, но хорошие мысли идут из семьи. Безбрачие подрывает нас… Все следует одно за другим; холостая жизнь производит такую же литературу. Человек – не имеющий очага, – книга без веры. И какие вдохновения, вы хотите…
– Кто этот молодой человек? – сказал Шарль по средине монолога, наклоняясь к уху Мальграса.
– Барон де-Пюизинье… автор «Философской истории рабочих классов».
– Черт возьми!
Послышался свисток, который возвещает в театре перемену декораций, а на похоронах вход погребального шествия. Толпа была огромная и оправдывала остроту, которую сказал великий критик в последние года своей жизни, по поводу незаслуженного равнодушие публики:
«У меня будет много народу на похоронах»… Шарль, выходя из кареты, увидел себя посреди всего персонала «Скандала». Они холодно раскланялись с Нашетом, который, взяв под-руку Мальграса, сказал: