ШАРЛЬ ПЕГИ. НАША ЮНОСТЬ. МИСТЕРИЯ О МИЛОСЕРДИИ ЖАННЫ Д АРК.

ПЕГИ ШАРЛЬ

Мы — между ними. И значит, никто не хочет нам верить. Ни те, ни эти. Они одинаково считают нас неправыми. Когда мы говорим старым республиканцам: осторожно, после нас уже никого нет, они пожимают плечами. Они думают, что всегда кто–нибудь да найдется. Когда мы говорим молодым людям: осторожно, не надо с такой легковесностью рассуждать о Республике, ведь не всегда же она была скопищем политиков, за нею стоит мистика, за нею стоит славное прошлое, почетное прошлое, и что важнее, существеннее — прошлое расы, исполненное героизма, может быть, даже святости, — когда мы говорим об этом молодым людям, они втайне презирают нас и, возможно, уже считают старикашками.

Вероятно, они принимают нас за маньяков.

Повторяю, я не утверждаю, что это навсегда. Глубочайшие причины, серьезнейшие признаки заставляют нас верить в обратное, наводят на мысль, что следующее поколение, поколение, идущее за тем, которое следует непосредственно за нами, вскоре станет поколением наших детей и будет, наконец, поколением мистиков. Наша раса слишком полнокровна, чтобы ей дольше одного поколения оставаться в трясине критики. Она слишком

исполнена жизни, чтобы через поколение не восстановить свое органическое состояние.

Все говорит о том, что обе мистики — республиканская и христианская — вскоре вновь разом расцветут. В едином порыве. От одного глубинного движения, точно так же, как вместе клонились к закату (на короткое время), как вместе угасали. Словом, все, что я говорю, справедливо для настоящего времени, для всего настоящего времени. Но на протяжении жизни одного поколения все же может произойти множество событий.

Могут случиться несчастья.

И в этом вся незавидность нашего положения. Нас ничтожно мало. Нас всего лишь горстка. Мы тонкий пласт. Он будто раздавлен, словно расплющен всеми предыдущими поколениями, с одной стороны, и солидным слоем поколений последующих — с другой. Здесь кроется главная причина нашего унижения, всего убожества нашего положения. Наша неблагодарная задача, скромная, незначительная обязанность, наш жалкий долг — стать связующим звеном между теми и другими, обеспечить связь между ними, предупредить и тех и других, рассказать одним о других. А это значит, что нас поднимут на смех и те и другие. Таков общий удел всякого, кто попытается сказать хоть немного правды.

Как бы случайно нам выпало стать связующим звеном между людьми, как раз и не желающими ничего знать друг о друге. Нам досталось просвещать людей, как раз и не желающих просвещаться.

В этом вся неблагодарность нашего положения.

И значит, обращаясь к старшим, к предшествующему поколению республиканцев, мы не можем говорить или действовать, а лишь способны повторять им: осторожно. Вы и не подозреваете, вам и не вообразить, как мало у вас последователей, до какой степени мы — последние, до какой степени ваш режим опустошается изнутри, опустошается в своем основании. Вы даете отпор, еще держитесь, вы стоите на самом верху. Но каждый наступающий год, каждый текущий год сталкивает вас оттуда, и ваша вершина превращается в тонкий, теряющий устойчивость, одинокий пик, внизу почти лишенный опоры. И вот уже там, в основании, вам не хватает десяти, пятнадцати, а скоро и двадцати годовых поступлений, ежегодного притока молодежи.

Вы на пике, вы на вершине, вы держитесь, но это только временное положение, положение как бы географическое, историческое, мирское, преходящее, хронологическое и хронографическое. Всего лишь фактическое положение. Но нисколько не органичное. Отнюдь не положение на самой вершине дерева вовсе не положение его самой верхней почки, которая органически, естественно ведет, вытягивает все дерево целиком за собой.

Мне становится страшно уже при виде, только при констатации того явления, которого наши предшественники не желают замечать, явления, столь очевидного, что надо только захотеть увидеть: до какой степени наша молодежь стала безучастной ко всему, что было самой мыслью и мистикой Республики. И как всегда и бывает, это, естественно, особенно заметно по тому, что мысли, бывшие для нас живыми, превратились для них в идеи, а то, что для нас, для наших отцов было инстинктом, расой, мыслями, для них превратилось в теоремы, и то, что для нас было органикой, для них стало логикой.

Мысли, инстинкты, расы, привычки, для нас столь естественные, само собой разумеющиеся, питавшие нашу жизнь, бывшие самим образом жизни и о которых мы, следовательно, даже и не думали, бывшие более чем законными, более чем очевидными, не рассудочными, претворились в самое худшее в мире: в исторические диссертации, в гипотезы, то есть стали тем, что наименее прочно, что наиболее несущественно. Превратились всего–навсего в предлог для диссертаций. Когда какой–нибудь режим из органичного превращается в логический еще при своей исторической жизни, это означает его крушение.

Сегодня существование Республики приходится подтверждать, доказывать. Пока она была жива, подтверждать его не требовалось.

Ею просто жили. Когда режим легко, без усилий, победоносно находит себе оправдания, это означает, что он исчерпан, что он уже сокрушен.

Сегодня Республика — тезис, принятый молодежью. Принятый, отринутый — безразлично; доказанный, опровергнутый — не имеет значения. Здесь важно, существенно, значимо не то, что ее поддерживают или подпирают плечом, с большим или меньшим безразличием, а то, что она превратилась в тезис.

То есть как раз то, что ее приходится подпирать плечом и поддерживать. Когда режим становится одним из тезисов среди прочих (среди стольких других), это означает его крах. Живой, устойчивый, непоколебимый режим тезисом не бывает.

Ну и что, говорят нам профессиональные политики. А нам то что, продолжают они, чем нам это может повредить. У нас прекрасные префекты. Так какой же нам от этого вред. Все идет прекрасно. Правда, мы больше уже не республиканцы, но мы умеем управлять. И умеем управлять даже лучше, гораздо лучше, чем тогда, когда были республиканцами, говорят они. Или вернее, когда мы были республиканцами, мы вовсе не умели управлять. А теперь, скромно добавляют они, теперь мы немного умеем. Мы разучились, забыли Республику, но научились управлять. Посмотрите на результаты выборов. [156]

Они хороши. Они все еще хороши. А будут ещё лучше. С нами они станут ещё лучше, потому что мы кое–чему уже научились. Правые потеряли миллионы голосов. И в наших силах заставить их потерять все 50.5 миллионов. Но мы умерили свой пыл. Правительство влияет на результаты выборов, выборы влияют на состав правительства. Этакая «услуга за услугу». Правительство влияет на выборы. Избиратели влияют на правительство. Правительство влияет на депутатов. Депутаты влияют на правительство. Население наблюдает. Страну просят заплатить. Правительство влияет на Палату. Палата влияет на правительство. И это вовсе не порочный круг, как вы могли бы подумать. Он отнюдь не порочен. Он просто круг, совершенная окружность, замкнутый круг. Все круги замкнуты. Иначе они были бы не круги. Все оказалось не совсем так, как прогнозировали наши основатели. Но уже тогда им самим трудно было найти выход из создавшегося положения. И к тому же нельзя основывать без конца. Сие было бы утомительно. А доказательство того, что все это длится, держится, то, что все продолжается уже сорок лет. [157] А хватит еще на сорок столетий. Самое трудное — первые сорок лет. Самое важное — первое столетие.

156

Имеются в виду выборы в Законодательное собрание 24 апреля и 8 мая 1910 года, показавшие значительное усиление социалистического влияния (избрано 74 социалиста по сравнению с 52, избранными в 1906 году).

157

III Республика берет начало с 1870 года.

Потом привыкаешь. Страна, режим в вас не нуждаются, не нуждаются в мистиках, в мистике, в собственной мистике. Это так, лишние хлопоты. Для такого великого пути. Тут нужна хорошая политика, то есть политика вполне правительственная.

Но они ошибаются. Современные политики ошибаются. Сорок столетий (из грядущего) не взирают на них с высоты нынешней Республики. [158] Если Республика и процветает все последние сорок лет, так только потому, что в это сорокалетие процветает все. И если Республика прочна во Франции, то не потому, что речь идет именно о Франции, а потому, что все прочно везде. Бывают в современной истории, но не в истории в целом, у современных народов случаются великие волны кризисов, источником которых обычно бывает Франция (1789–1815, 1830, 1848), [159] и они сотрясают мир от края до края. Но есть в истории и более или менее длительные моменты затишья, мертвого штиля, когда все успокаивается на относительно длительное время. Бывают эпохи, а бывают периоды. [160] Мы живем в один из периодов. И если Республика устойчива, то вовсе не потому, что она — Республика (данная Республика), не в силу ее собственной добродетели, а потому что она оказалась, потому что мы оказались в периоде равновесия. То, что Республика продолжает существовать, доказывает ее жизнеспособность нисколько не меньше, чем долговременность существования соседних монархий свидетельствует о жизнеспособности Монархии как таковой. Подобная продолжительность их существования вовсе не означает, что они способны длиться, а лишь то, что они вступили и пребывают в долговременном периоде. Что таким образом они оказались в периоде длительности. Они — современницы, погруженные в одно и то же время, в одну и ту же длительность. Они находятся в одном и том же периоде. Они — ровесницы. Вот и все, что этим доказано.

158

Пеги перефразирует знаменитые слова Наполеона, произнесенные им 20 июля 1798 года в начале завоевания Египта: «Солдаты! Сорок столетий взирают на вас с высоты этих пирамид».

159

1789–1815 гг. — период от начала Великой французской революции до падения империи Наполеона I (22 июня 1815 года) и реставрации Бурбонов (8 июля 1815 года). 1830 год — Июльская буржуазная революция во Франции. 1848 год — Февральская буржуазно–демократическая революция во Франции.

160

Это противопоставление, возможно, навеяно работой Э. Ренана «Будущее науки» (см. Renan Е. Avenir de la science: Ca"iman Levy, 1890. P. 419, 423, 424).

Когда же республиканцы используют аргумент о продолжительности существования Республики ради того, чтобы заявить, предположить, констатировать, подтвердить ее долговременность, когда они ссылаются на то, что она продолжает существовать вот уже сорок лет, чтобы из этого заключить, сделать вывод, сказать, что она оказалась способна просуществовать сорок и более лет, что ей уже, по меньшей мере, сорок лет, что она реально существовала и была благом, как минимум, в течение сорокалетия, кажется, что они доказывают самую очевидность. И тем не менее они совершают логическую ошибку, выходят за пределы своей компетенции. Ибо в Республике, существующей сейчас, длится отнюдь не сама Республика. А время. Вовсе не она, Республика, продолжается сама по себе, в самой себе. И вовсе не режим в ней жив. В ней течет время. Ее время, ее эпоха. В ней продолжается все то, что способно длиться. Это покой определенного периода человечества, определенного периода истории, определенного этапа истории.