Шарлотта Исабель Хансен
Шрифт:
Когда Ярле показал ей, где она будет спать, сказав, что это «твоя комната», Лотта примолкла. На полу в крохотном, как чуланчик, кабинете был брошен старый матрас. В комнате пахло застарелым никотином, хотя он и проветрил там несколько раз. На стене висел плакат с угловатой скульптурой Джакометти, и Ярле заметил, что девочке он показался страшным.
Рядом висела афиша группы «Блёр», изображающая несущихся галопом оскалившихся собак. А на двери висел большой портрет Теодора В.Адорно. Рядом с компьютером стояла фотография в рамке, и, когда Шарлотта Исабель спросила,
— Но по духу, но по духу!..
Книжные полки в кабинете были забиты под завязку, на письменном столе тоже лежали навалом книги, свет был тусклый, и Ярле видел, как Шарлотта Исабель на холодном полу поджала пальчики на ногах.
— И это… моя комната? — прошептала она.
— Да, — прошептал он в ответ, — так что устраивайся, привыкнешь.
Идя по улице к лавке, открывшейся после окончания трансляции похорон, Ярле буквально слышал, что его дочь думает о своей комнате. Пристыженный, что не приготовил ничего лучше замызганного матраса, он попробовал поднять настроение, сказав бодрым голосом:
— Ну вот, сейчас купим вкусненького субботнего угощения.
По пути к лавке Ярле вдруг пришло в голову одно воспоминание — теплое и исполненное сладкой истомы воспоминание конца семидесятых, как они с мамой отправились в торговый центр «Перепутье» в (тавангерском районе Мадла и зашли в кондитерский магазинчик, чтобы купить вкусненького на субботу. «Мама делала это ради меня, — подумал он. — А теперь я это делаю ради своей дочери».
— Эрнан, — сказал Ярле, когда они подошли поближе, и показал рукой. — Хозяина этой лавочки зовут Эрнан.
— А. Похоже на Герман, — сказала Шарлотта Исабель.
Ярле отворил дверь.
— Похоже, — сказал он, — но его зовут Эрнан. Он из Венесуэлы, а это очень-очень далеко.
В лавке были Эрнан и его жена Марисабель, они раскладывали по полкам разные овощи, а одна из дочерей доставала бананы из коробки с надписью «Бама» и подавала им. Как обычно, толстый венесуэлец, увидев Ярле, бросил все дела. Правой рукой он пригладил усы и со смехом воскликнул:
— Ага! Моргенбладет! Всегда тут! Ну вот, посмотрим-ка, посмотрим-ка. — Эрнан склонился над газетами и сделал вид, будто ищет что-то среди них. — Ах нет, ах нет, какая трагедия, и сегодня тоже нет «Моргенбладет»!
Ярле вдруг вспомнил, что он сегодня не заглядывал в почтовый ящик, чтобы посмотреть, не пришел ли ответ из редакции «Моргенбладет». Он расстроился. Неужели одно только присутствие этой девочки из Шеена настолько выбило его из колеи, что он забыл и о «Моргенбладет», и об ономастике Пруста? Что же, он теперь вовсе утратит остроту ума?
— Какая хорошенькая девочка, — сказала Марисабель на своем так мило исковерканном норвежском, — это кто такая?
Ярле изобразил на лице мальчишескую улыбку:
— А, да это моя дочь, вот кто. — Он повернулся к ней. — Шарлотта, Лотта!
Шарлотта Исабель стояла перед младшей дочерью супругов из Венесуэлы. Две эти маленькие девочки, примерно одинакового возраста, просто стояли друг против друга, не двигаясь, и смотрели одна на другую. «Странно как», — подумал Ярле. Они не сводили глаз друг с друга, просто стояли там, как две маленькие собачки, и мерили друг друга взглядом. Не враждебно, не испуганно, а будто это были два зеркала. Шарлотта Исабель обернулась.
— Здравствуйте, — сказала она Марисабель, потом повернулась к Эрнану. — А я думала, что вас зовут Герман, вот.
Эрнан засмеялся так, что все тело заколыхалось, и заявил, что если бы она захотела, то его можно было бы называть и Германом.
— Герман из Венесуэлы, ха-ха. — И он ткнул рукой в Ярле. — Послушай-ка, Моргенбладет, Эрнан и не знал, что у тебя есть дети! Уважаю! Дети! Мой отец души не чаял в своих детях, отец моего отца души не чаял в своих детях, и отец отца моего отца души не чаял в своих детях, и вот видишь, что из этого вышло!
Шарлотте Исабель в этот вечер было разрешено выбрать любые сладости, каких бы ей ни захотелось.
— На этом не будем экономить, — сказал Ярле и подмигнул Эрнану, и ему показалось, что вот эти новые отношения, между-нами-отцами-говоря, складываются прекрасно.
Он не стал рассказывать о том, что с собственной дочерью он и знаком-то каких-нибудь шесть часов.
Девочка наполнила большой пакет всякими солеными, и сладкими, и кислыми штучками, и, когда Ярле увидел, что у Эрнана есть жевательные конфеты-крокодильчики, он сказал, что они вкуснющие, правда, — он их больше всего любил в детстве, и он рассказал, что они с мамой всегда по субботам ходили в одно место, которое называлось «Перепутье», и покупали много таких, — и сам положил несколько крокодильчиков ей в пакет. И еще они взяли полтора литра кока-колы и готовую пиццу.
— Как жалко принцессу-то! — сказал Эрнан, когда они положили выбранное на прилавок. — Очень жалко. Мы смотрели всю передачу, всей семьей. Магазин закрыли и смотрели похороны. Очень жалко.
— Очень, очень жалко, — подхватила Марисабель у него из-за спины, где она доставала из коробки пачки сигарет и раскладывала их по полкам.
— Очень, очень, очень жалко, — сказал Ярле. — И заставляет задуматься, верно? Она так много значила для… ну да, для простых людей. И можно, конечно, посмеяться над этим, если очень уж приспичит, но она все-таки совершенно без всякой иронии произнесла эти свои известные слова: «Someone’s gotto go out there and love people, and show it».
— Без иронии? — Эрнан нахмурил брови. — Это ты о чем — без иронии?
— Да нет, я просто хотел сказать, что это немножко… — начал Ярле, но его прервала Шарлотта Исабель которая стремглав подлетела к прилавку.
— Ой, папа! — воскликнула она. — Папа! Смотри! — И она показала на лежавшую на прилавке коробочку.
Ярле посмотрел на нее. Да? И что это? Какая-то… игра?
— Папа! Это тамагочи!
Тамагочи?