Шарлотта Исабель Хансен
Шрифт:
И «Спайс-Гёрлз» они обсудили, поскольку они так сильно нравились Шарлотте Исабель. Она настаивала на том, чтобы он выбрал среди них ту, которая ему больше всех нравится, — ведь у всех была одна, самая любимая, — и в конце концов ему пришлось сдаться и сказать: Джинджер-Спайс. Но тогда Лотта сказала: фу-у, Джинджер, а ей больше всех нравится Скэри-Спайс. И дело было даже не в том, сколько всего им удалось обсудить, а в том, как они это обсуждали, с восторгом подумал Ярле, как они играючи и ассоциативно плавно переходили от одной темы к другой, пришло
Примерно в половине одиннадцатого прибежала Ингрид, дочь Эрнана, и тут-то на площадке началось настоящее ликование. Девочки катались с горки, и Шарлотта Исабель рассказала, что наклейка с собачкой висит на зеркале у папы, они с бешеной скоростью качались на качелях, они шептались и хихикали на скамейке о чем-то, что Ярле ни в коем случае нельзя было слушать, до тех пор, пока чуть не попадали с этой скамейки от смеха. «Ну ладно, — сказал Ярле бодро, — хватит секретничать, рассказывайте, что там у вас». И после долгих уговоров Ингрид спросила его, а на ком он женится, когда вырастет большой, на что Ярле фыркнул, как девчонка, и сказал: «Ну, на ком, на ком, на тебе, наверное, Ингрид», удивляясь, почему она об этом спросила.
Ярле знал, что ему необходимо сделать с утра, но все откладывал это. Пока он только и делал, что улыбался по-детски. Но в голове плотно засела мысль о том, что придется сходить в библиотеку, чтобы забрать там стопку авторитетных статей. Неделя под одуряющим солнцем обещала оказаться долгой, это он понял, а у него уже было заказано там несколько статей, «которые столь значимы для меня, — сказал Ярле себе, — что если они не окажутся при мне, то мне кислород не будет поступать в достаточном количестве».
Когда Ингрид наконец собралась уходить — после того как девочки бесчисленное количество раз съехали с горки, и повизжали, и сыграли в пятнашки и после того как они договорились встречаться «все время и навсегда остаться лучшими подругами», — Ярле подошел к дочери, которая осталась в одиночестве стоять возле лошадки-качалки и выглядела какой-то потерянной.
— Лотта, а Лотта, — сказал он с заискивающей интонацией, которая ему совсем не шла, зато подходила в этой ситуации, — ты, случайно, не хочешь сходить с папой на работу?
Она два раза хлопнула в ладоши, радостно воскликнула: «Да!» — и они двинулись вверх к Нюгорсхёйдену.
— Вот только знаешь, Лотта, — сказал он и изобразил на физиономии то, что ему представлялось отцовским выражением лица, — знаешь, это папина работа.Ну, то есть ты поняла? Работа! Где папа работает! И на папину работу, вообще-то, детей не разрешают приводить.
Ярле видел, как дочь вслушивается
— Это вообще строго запрещено, — добавил он, вдохновленный послушным настроем в духе «отец-дочь», воцарившимся в их отношениях, и ему показалось, что именно так и надо излагать подобные вещи.
Они меж тем приближались к университетскому комплексу. Он остановился и посмотрел ей прямо в глаза:
— Да-а. И это значит, Лотта, что раз уж я сейчас беру тебя с собой к папе на работу,потому что мне нужно забрать кое-какие весьма авторитетные статьи, то абсолютно необходимо, чтобы ты была тише воды ниже травы. Ты поняла меня?
Лотта кивнула и строго посмотрела на него.
— Тише воды ниже травы, — повторил он. — Сумеешь?
Лотта снова кивнула, с тем же строгим выражением лица.
— Ты только представь себе, Лотта, — сказал он, развивая успех и довольный тем, как у него все ловко получается, — ты только представь себе, что во время этого посещения твоя цель состоит в том, чтобы никто тебя не заметил. — Правда, очень интересная игра?
И Лотта кивнула в третий раз, все с тем же строгим взором, и на этот раз Ярле показалось, что она выглядит прямо-таки взрослой, да нет, не только взрослой, но чуть ли не старой, и глаза у нее суховаты, словно перед ним стоял маленький карлик, чопорная подавальщица с господской кухни давным-давно минувших дней.
— Тише воды, — прошептала она. — Тише воды ниже травы.
— Правильно, — сказал Ярле и, удовлетворенный, погладил ее по головке.
Они в это время как раз обогнули угол здания историко-философского факультета и подходили к порталу учебного комплекса «Сюднесхауген» на холме, где Ярле был записан в библиотеку.
— Мы туда только на минутку заскочим, раз-два, заберем несколько статей, которые для папы весьма важны, и скорей назад — ну, как будто бы мы воры, Лотта, — сказал он и подмигнул ей.
— Как будто воры! — Глаза у Лотты стали круглые-прекруглые.
— И смотри, Лотта, — сказал он и поднял палец кверху, — тише воды, не забудь!
Она кивнула, и они вошли в одно из зданий комплекса.
— Дядя Хассе!
Подбородок Ярле медленно задрался кверху, он остановился и тяжело вдохнул через нос, глядя, как Лотта бежит через заполненный студентами двор к Хассе, — который сидел на одной из скамеек вместе с Ариллем. «Тише воды», — попытался он выдавить из себя, но слова как-то раскрошились в горле при виде того, как студенты сначала, все как один, прервали свои оживленные беседы и уставились вслед несущейся ураганом девчушке, а потом развернулись в сторону Ярле, стоявшего как раз под сводом подворотни.
— Папа! Да вот же дядя Хассе, он здесь!
Ее голос, сильный и нежный детский голос взвился над увитыми плющом стенами, и Ярле показалось, что он был как запах, как аромат, что исходит от открытой решетки гриля на воздухе, поднимается и стелется вдоль фасадов, заползает во все окна, во все читальные залы, во все аудитории, во все ушные проходы.
Он выпрямился, ощущая, как кровь разбегается по сосудам рук, и попробовал собраться и успокоиться, приближаясь к дочери, которая стояла перед его приятелями, размахивая руками.