Шашлык на свежем воздухе

Я примостился в хвосте вагона, неподалеку от кондуктора, насколько

возможно втиснувшись между сиденьями, чтобы занимать поменьше места. В троллейбусе было тесно — палец не просунешь.

Позади меня стоял крупный дядя в черной полудошке, какие обычно носят хоккейные болельщики. Вдруг он заволновался, задышал и, наддав животом, спросил:

— У «Маяковского» выходите?

— У «Маяковского»? — переспросил я и поднял глаза кверху. — Знаете что, давайте так: до «Маяковского» еще семь остановок. Это, минимум, двадцать минут. Кроме того, разочка два-три на поворотах соскочит штанга — так что кладите все тридцать. Поэтому сейчас постоим спокойно, через пару остановок помаленьку начнем пробиваться вперед, а там поменяемся местами, и вы…

Дядька суеверно посмотрел на меня и так яростно полез вперед, словно троллейбус охватило пламя.

Меня он зацепил плечом, продавил до середины вагона и опрокинул на колени какой-то старушки.

«Нет худа без добра, — подумал я, тыкаясь носом в хозяйственную сумку. — По крайней мере—продвинулся».

— В центре сходишь, сынок? — улучив момент, спросила старушка.

— Отдыхайте, мамаша, — еще четыре остановки, — буркнул я.

Старушка поднялась, как загипнотизированная, прижала к груди сумку и молча стала проталкиваться вперед.

Я с трудом вывернулся, работая одновременно на кручение и изгиб, и в результате расположился спиной к движению. Теперь передо мной оказалась миловидная дама. У нее был спокойный профиль, трогательные ямочки в уголке рта, розовое ушко застенчиво выглядывало из-под берета.

В нервной обстановке вагона она была как глоток валерьянки, и я проникся к ней симпатией.

«Интересно, — подумал я, — правда это или нет: если долго и пристально смотреть на человека — он должен почувствовать взгляд и обернуться?»

Дама почувствовала. Она медленно повернула ко мне лицо и спросила:

— Через одну сходите?

— Да… То есть нет, — смешался я.

— Так что же вы стоите! — вспыхнула дама. — Стоит, как пень! — и нанесла мне короткий, но чувствительный удар бедром.

— Граждане, пройдите вперед! — крикнула кондуктор. — Впереди свободнее.

Я послушался совета и немножко прошел. Тем более, что миловидная дама как раз расчищала дорогу, энергично раздавая удары направо и налево тем самым способом.

Я бочком продвигался вперед и все время слышал, как меня неотступно преследует какой-то возбужденный гражданин. Когда мы остановились, гражданин положил подбородок мне на плечо и жарко зашептал:

— На следующей схоишь?

— Схожу! — сказал я, чтобы отвязаться.

— А он схоит? — спросил гражданин, указав глазами на впередистоящего.

— Почем мне знать? — огрызнулся я.

— А

ты спроси, — настаивал гражданин.

Я спросил. Впередистоящий пообещал сойти.

— А перед ним схоит? — не унимался гражданин. Тот, что перед ним, тоже выходил.

— А дальше схоют?

— О, черт! — остервенился я и, расшвыривая локтями пассажиров, полез вперед.

Я добрался до самой кабины водителя и приник к ней спиной, втянув живот и распластав руки. Я почти впрессовался в стенку кабины — так, что теперь мимо меня можно было идти в колонну по три человека.

Путь был почти идеально свободен. Только напротив меня, нежно обняв поручень, стоял молодой человек. Но он никому не мешал. И ему тоже никто не застил. Видимо, молодой человек и сам чувствовал эту свою независимость — держался он довольно безмятежно и даже, вытянув трубочкой губы, чуть слышно что-то насвистывал.

Случайно молодой человек встретился со мной взглядом. В глазах его промелькнула тень тревоги. Он перестал насвистывать и раскрыл рот…

— На следующей, — опережая его, прохрипел я, — сходите?

Молодой человек покорно вздохнул, отжал ногой дверь и выпрыгнул на ходу.

Судили нас с удовольствием. Чувствовалось, что члены товарищеского суда соскучились по настоящей работе. Дом наш тихий, бесконфликтный. По контингенту жильцов, не считая меня да еще двух-трех человек, предпенсионный. Так что бури все отгремели. А тут — здрасте пожалуйста!

Нам для первого раза вынесли общественное порицание. Заставили помириться.

— А мы проконтролируем, — сказал председатель, — всем коллективом. — Он сделал широкое обнимающее движение. — Верно, товарищи?

Так в решении и записали: взять под контроль всего коллектива. Мы-то сами окончательно помирились уже после суда.

— Ты мне прости этого «барбоса», Ваня, — сказал сосед. — Прости лысому дураку.

— А вы мне — «старую кочерыжку», Иван Никифорович. Молодой я, глупый.

— Эх, чего там! — махнул рукой сосед. — Возьмем, что ли, маленькую?

Мы взяли маленькую и обмыли наше замирение. Чудесно провели вечер.

На другой день к нам заявился первый представитель коллектива. Инженер из шестнадцатой квартиры.

— Вот, — сказал он, — вымученно улыбаясь. — Шел мимо, думаю — дай заскочу.

— А-а, вы насчет этого! — бесцеремонно зашумел Иван Никифорович. — Помирились мы! Так и доложите: тишь — мол, и гладь, и божья благодать!

Разоблаченный инженер оробел вовсе. Я понял, что его надо выручать, и сказал:

— Ах, как хорошо, что вы зашли! Раздевайтесь, будем чай пить.

Потом, уже за столом, представитель осмелел. Он прихлебывал чай и ликующим голосом человека, вырвавшегося из одиночного заключения, рассказывал: