Шедевр
Шрифт:
Бальзамирование. Что за невероятная идея! В таком состоянии этот человек может находиться очень долго. Десятилетиями. Другой вопрос: зачем ему понадобилось делать что-то подобное? Не отрывая взгляда от лица юноши, я внезапно ловлю себя на мысли, что толком и не могу воспринимать его, как мертвеца. И это странно. Несмотря на равнодушие, я всегда воспринимала насильственную смерть, как ужасную неправильность, которая вызывала у меня такое неприятие, что я никак не могла успокоиться, пока виновник не получал свое наказание. А тут как отрезало. Неужели внешний вид этого человека – «словно живой» – так капитально сбил меня с моего
– Детство – самая замечательная пора в жизни, – витийствует Оскар. – То самое время, когда у тебя нет никаких забот, а мелочные обиды кажутся проблемами мирового масштаба. Когда у тебя денег всего пятьдесят долларов, а ты чувствуешь себя самым богатым человеком на свете. А ты помнишь свое детство?
– Слишком хорошо, – негромко отзываюсь я. Было бы там что помнить, если разобраться…
Я, наконец, отрываюсь от созерцания забальзамированного юноши и переключаю внимание на модель железной дороги. Несмотря на общий бардак в комнате, эта вещь кажется новой, словно ее приобрели недавно. Правда, тут только рельсы, протянутые по миниатюрной копии Центрального парка, а поезда не видно.
– А я часто спрашиваю себя, почему у меня его не было, – продолжает развивать свои мысли он. – Почему меня лишили этой волшебной сказки? Но на самом деле ответ лежит на поверхности. Я сам хотел, чтобы оно поскорее закончилось. Когда ты маленький, никто не воспринимает тебя всерьез. Как ты ни пытаешься казаться старше, для взрослых людей ты так и остаешься несмышленышем.
– Значит, этот сказочник здесь, чтобы напоминать тебе о детстве? – спрашиваю я, опять поворачиваясь к цилиндрической колбе.
Нет, я однозначно никогда даже не слышала о подобном способе убийства. Хотя кто сказал, что его забальзамировали заживо? Внешних признаков смерти я не вижу. Если на шее и есть странгуляционная борозда, то ее скрывает шарф и высокий воротник мантии. А возможно, это был яд. Нет смысла сейчас гадать об этом.
– Разве это не прекрасная идея? – узнаю в голосе Оскара собственные интонации, когда я говорю о своем творчестве. – Детство давно ушло, а сказочник по-прежнему стоит возле кроватки с волшебной книгой в руках, способный воплотить в жизнь любую мечту ребенка.
Вот же черт! Я никогда не отзовусь плохо о чужом творчестве, потому что сама знаю, сколько моральных и физических сил уходит даже на одно произведение. Ты творишь, вкладывая в работу часть своей души. Разумеется, это непросто. Человек по натуре своей не любит что-либо отдавать.
Так что и сейчас я не скажу ничего против. Не имею права. Никогда не скажу творцу, что его работа бессмысленна. Это главное и единственное табу, которое я не нарушу ни при каких условиях. Но черт возьми! Ведь когда-то это был молодой и цветущий человек, а сейчас… Сейчас я даже не могу толком осознать его смерть, и это начисто выбивает меня из колеи. Как так?!
– Я единственный творец в этой области искусства, – словно прочитав мои мысли, говорит Оскар. – К сожалению. Я долго думал, чего же я на самом деле хочу от этой жизни, пока, наконец, не понял одну элементарную истину. Время. Все живое со временем стареет и умирает. Сегодня ты молод и красив, а всего через несколько лет твоя красота начинает увядать. И ты становишься таким, как все. Бессмертие. Люди подсознательно стремились к нему чуть ли не с начала времен. Никому не хочется умирать. Поэтому однажды я сказал
И сколько в его словах этого самого презрения к пожилым людям! Я сама не замечаю, как просто заслушиваюсь этими объяснениями и даже начинаю согласно кивать. А когда, наконец, очухиваюсь, то костерю себя последними словами за то, что позволила ему начать меня дурачить. Какое еще бессмертие?! Парень уже мертвёхонек, как… Мой взгляд скользит по умиротворенному лицу юноши, и мысль обрывается на полуслове.
А потом приходит знакомое чувство. Мне просто позарез нужны ручка и бумага. Слова и мысли переполняют мою душу, требуя излияния на бумагу. Причем, не завтра и даже не через час, а немедленно.
– Тетрадь и ручка, – сдавленно говорю я, посмотрев в объектив камеры. – Здесь есть где-нибудь тетрадь и ручка? Ну или просто бумага и карандаш?
– Поройся в тумбочках в спальне, - отзывается Оскар. – Может, и есть. Давно туда не заходил. Кто знает, что можно найти во всех этих шкафах и ящиках…
Искомые письменные принадлежности и правда обнаруживаются в нижнем ящике прикроватной тумбочки, и я, по-турецки усевшись на кровать, с головой ухожу в мир своих мыслей. Оскар никак не комментирует происходящее, а может, я просто настолько сконцентрировалась на работе, что полностью отключилась от всех внешних раздражителей. Но это и неважно. Важно то, что впервые за долгое время мое вдохновение снова бьет ключом, и это единственное, что имеет для меня значение.
Ручка летает по листу бумаги с такой скоростью, словно я чем-то одержима. Слова срываются с кончика пера, как птицы, а описываемая картина с каждой секундой приобретает все новые и новые краски. Когда безумный творческий порыв начинает сходить на нет, я уже заканчиваю писать то, что хотела изначально, только изредка вписывая в текст незначительные детали.
Перечитав написанное, я остаюсь довольна собой. Кажется, я никогда еще не писала так хорошо, как сейчас. Уж насколько я не люблю читать собственные работы, но сейчас было бы просто глупо игнорировать очевидные факты. Казалось бы, такие простые слова, а как переплелись между собой… Словно мелодия, а не рукописный текст. А некоторые из эпитетов я вообще использую впервые. Можно подумать, их нашептал мне кто-то на ушко.
Бросив быстрый взгляд на окно, я удивленно отмечаю, что солнце уже практически скрылось за горизонтом. Даром, что сейчас разгар лета. Нехило я, однако, посидела. Впрочем, к подобным выпадам из реальности я давно уже привыкла. Сама не замечаю, как время проходит. Один раз, правда, уснула прямо за ноутбуком, когда писала. А когда утром проснулась лицом на клавиатуре, на экране было напечатано почти две тысячи страниц одним сплошным «аааааааааа».
Урчание желудка напоминает о том, что у меня сегодня во рту маковой росинки не было. Как проснулась тут часиков в десять утра – по моим внутренним ощущениям это вообще глубокая ночь! – так до сих пор и сижу. И просидела бы еще, но у желудка явно свое мнение на этот счет. Другая проблема, что я совершенно не представляю, где тут кухня. Остается только надеяться, что я не умру от голода в ее поисках.