Шекспир, Краткая документальная биография

Шенбаум Сэм

Мне кажется гораздо более вероятным, что благодаря своему

собственному живому нраву он познакомился с некоторыми лучшими

актерами, посещавшими Стратфорд, - со старшим Бербеджем, Неллом или

Бентли - и что именно там он впервые решил посвятить себя этой

профессии. "Слуги графа Лестера", среди которых был один из только что

упомянутых исполнителей, Джеймс Бербедж, отец прославленного трагика,

в 1574 г. удостоились чести получить королевскую лицензию. Таким

образом, уместно предположить, что он договорился о принятии его в эту

труппу или в труппу королевы, или в труппу комедиантов графа Уорика и

что с одной из этих трупп он впервые посетил столицу {8}.

Итак, мы вновь вернулись к тому пункту, на котором остановились в предшествующей главе.

Историк, изучающий маршруты столичных трупп в 80-х гг., рискует вовсе потерять их след {9}. В жизни этих трупп не было постоянства. Они совершали длительные турне по стране, теряли одних актеров и приобретали новые таланты, они

объединялись, распадались, а то и просто прекращали существование. Данные об их деятельности удручающе неполны. Однако ясно, что в течение почти всего этого десятилетия пальма первенства в театральной жизни принадлежала "слугам ее величества королевы" той труппе, которой, как мы помним, в 1587 г. недоставало одного человека. Иногда они сталкивались лишь с незначительной конкуренцией. "Слуги графа Дерби", по-видимому какое-то время существовавшие отдельно от труппы лорда Стренджа {10}, совершенно исчезают из поля зрения. Труппа Стренджа во главе с гимнастом Джоном Саймонсом в течение почти всего этого десятилетия, очевидно специализировалась главным образом в акробатике. Другие труппы - Лестера, Сассекса, Оксфорда и Хенсдона - выступали в провинциях, лишь совершая изредка набеги на столицу. Труппа лорда-адмирала попыталась в 1587 г. добиться успеха в Лондоне, но ее постигла катастрофа. Во время одного из ноябрьских представлений актеры привязали своего коллегу к столбу, который на рисунке де Витта поддерживает "небо", с тем чтобы выстрелить в него, но стрелявший из аркебуза (к несчастью, заряженного), не попав в цель, убил ребенка, беременную женщину и ранил еще одного зрителя. Труппа благоразумно прекратила представления, и в течение года о ней ничего не было слышно. Тем временем "слуги ее величества королевы" по-прежнему занимали господствующее положение. Между зимними сезонами 1583/84 и 1587/88 гг. они не меньше семнадцати раз играли при дворе в спектаклях, репетиции которых проходили под присмотром многоопытного распорядителя дворцовых увеселений; за каждое из этих заказанных двором представлений они получали вознаграждение в 10 фунтов стерлингов. Ни одна из тогдашних трупп не играла при дворе так часто.

Но счастье в театральном деле переменчиво. В сентябре 1588 г. умер шут Тарлтон, который был до того потешен, что королева приказала удалить его со сцены, поскольку из-за него она слишком много смеялась. В красно-коричневом костюме, шапке с помпонами, со своим бараком Тарлтон, любимец толпы, был попросту незаменим. Некий Джон Скоттоу элегически заметил по этому поводу:

Сей человек ушел,

Во прах он облачен

Из шутников своей страны

Один прославлен он {11}.

Поступая по обычаю всех трупп, которых постигло несчастье, актеры ее величества пустились в дорогу, подбирая по пути беспризорные дарования, и добрели, двигаясь на север, до самого Ланкашира, где осенью 1588 г. развлекали представлением графа Дарби в его поместье Нью-Парк. В следующем году в своих скитаниях они зашли еще севернее, проведя десять дней в Карлайле. На некоторое время труппа распалась, и часть ее временно примкнула к "слугам графа Сассекса". Актеры разнообразили свой репертуар гимнастическими и акробатическими номерами, даже выпустили на сцену турецкого канатоходца, но все было напрасно. В 1591-1592 гг. "слуги ее величества королевы" играли при дворе всего один раз - на рождество, и ни разу в следующем году. Все объяснялось попросту тем, что они не могли соперничать с юным Алленом, который вдохновлял своим присутствием смешанную труппу, объединившую актеров лорда-адмирала и лорда Стренджа, которые играли в театре "Роза" в Банксайде. Для этой труппы писал Марло, волновавший театральных зрителей возвышенными речами и новой драмой подлинно героического размаха. Возможно, Шекспир и состоял в труппе "слуг ее величества" в те времена, когда его присутствие начинало ощущаться в театре, однако мы не знаем ни одной пьесы, написанной им для этой труппы. Как бы мы к этому ни относились, "слуги ее величества", несомненно, сотрудничали с Робертом Грином, который имел не только литературный опыт, но прошел также суровую школу лондонского "дна" {12}.

Он принадлежал к братству "университетских умов", небольшой группе интеллектуальной богемы; все входившие в нее родились в провинции в начале 60-х гг. и получили образование в Кембридже или Оксфорде. Они отрывались от своих корней, порывали со своими родными местами и тянулись в столицу, где снабжали книгоиздателей памфлетами, а актеров пьесами. Их лондонская жизнь была непристойно жестокой, блестящей и короткой. Говоря о Грине, мы не всегда можем отделить правду от вымысла в его фантазиях на автобиографические темы или от легенд, созданных о нем его современниками. Его жизненный путь, о котором приходится судить по отрывочным показаниям пристрастных свидетелей, типичен для того времени.

Он происходил из среды солидных горожан, был сыном шорника из Нориджа, который дал ему доступное в тех, местах образование, без сомнения, в бесплатной грамматической школе, где под покровительством мэра и олдерменов обучались "шесть дюжин и еще восемь учеников". В 1580 г. Грин окончил Сент-Джонз-Колледж в Кембридже и получил степень бакалавра искусств. Путешествие за границу стало для него своего рода аспирантурой; в Италии и Испании, по его словам, он наблюдал такие "злодейства, о которых мерзко даже упоминать",

и сам принимал в них участие. Вернувшись в Англию, неугомонный распутник погряз в гордыне. Однажды он забрел в церковь св. Андрея в Норидже, и там проповедник Джон Мор, прославившийся как "нориджский" апостол, вызвал в его воображении ужасы Страшного суда. Грин раскаялся. "Помилуй мя, господи, - сказал он себе, - и ниспошли мне благодать, дабы я исправился и стал новым человеком". Переродившись таким образом, он получил звание магистра искусств в Клер-Холле в Кембридже и через два года женился на добродетельной и терпеливой Доротее. Но новый человек соскользнул на старую стезю. Доротея родила ему ребенка, а он, промотав ее приданое, отправил ее в Линкольншир и бросил там на произвол судьбы, а затем вернулся к своим беспутным лондонским товарищам. По его собственному выражению, он вновь, подобно псу, опустился до собственной блевотины.

Любовно-авантюрные романы так и текли из-под бойкого пера Грина; ему приходилось все время писать, чтобы иметь возможность вести расточительный образ жизни. Заложив плащ и шпагу, он находил временное пристанище в публичных домах, бесчинствовал в тавернах (он был любимцем хозяйки таверны "Красная решетка" на Тормойл-стрит) и бражничал с печально известным головорезом Боллом по прозвищу Болл-Нож, который в конце концов нашел смерть на виселице в Тайберне. Любовницей Грина была сестра Болла. Она родила ему сына, как будто в насмешку названного Фортунатом и умершего в юности. Жизненный опыт сына Грин использовал в созданной им в своем роде великолепной сенсационной журналистике. В серии памфлетов он сделал свои выдающиеся открытая в системе мошенничества, разоблачив приемы, с помощью которых проходимцы, воры, грабители, карманники, жулики и охотники до того, что плохо лежит, обирают "кроликов" - молодых дворян, провинциалов и подмастерьев. Между прочим, он каким-то образом ухитрялся сочинять и пьесы: "Альфонс, король Арагона", "Джеймс VI", "Зерцало для Лондона и Англии" (в соавторстве со своим приятелем из числа "университетских умов" Томасом Лоджем) и маленький шедевр "Монах Бэкон и монах Банги". В жанре романа он господствовал безраздельно. Один случай, касающийся труппы ее величества, свидетельствует о его двурушничестве, которое он разоблачал в других. "Спроси актеров королевы, - писал некто, прикрываясь псевдонимом Катберта Ловца Кроликов в 1592 г., - разве не продал ты им "Orlando Furioso" ["Неистового Орландо"] за двадцать поблей, а после их отъезда в провинцию разве не продал ты ту же самую пьесу "слугам лорда-адмирала" за двойную цену? Чем это отличается от обычной ловли кроликов, мастер R. G.?" {13}

Даже если это обвинение было обоснованно, оно уже больше не имело значения. В августе 1592 г., когда щегольские наряды были Грину уже не по средствам, он в последний раз разделил трапезу с Нэшем и другими закадычными друзьями. В тот вечер он слишком увлекся рейнским вином и маринованной селедкой, и это излишество довело его до болезни, которая стала для него смертельной. Вместе со своей любовницей, "несчастной оборванной шлюхой", и незаконнорожденным ребенком он ютился тогда в доме сапожника из Даугейта, у некоего Айсема, и его жены. В течение месяца Грин влачил жалкое существование в нищете, оставленный друзьями, однако посещаемый полчищами вшей. Миссис Айсем поднесла ему мальвазии на пенни, о чем он жалобно просил, в то время как Габриэль Харви ликовал по поводу гибели нечестивого:

Распутник, глупец из бумагомарак

Среди неучей и средь ученых дурак.

Днесь хвор, словно пес, как был разумом хвор;

Такого беднягу кто знал до сих пор? {14}

В промежутках между молитвами Грин кропал свою последнюю исповедь, в конце которой с сожалением отозвался о брошенной Доротее, прося последнюю простить его и заплатить десять фунтов, которые он задолжал хозяину. Когда он умер, миссис Айсем увенчала его лавровым венком согласно его последнему желанию. Менее чем через год на книжных прилавках паперти собора св. Павла красовались "Покаяние Роберта Грина, магистра искусств" и сочинение Грина "На грош ума, купленного за миллион раскаяний, описывающее безрассудство юности, ложь изменчивых льстецов, бедствия, которыми чревата неосмотрительность, а также зло, исходящее от вероломных куртизанок. Написанное перед смертью и опубликованное по его предсмертной просьбе".

Так жил и умирал Роберт Грин, сын шорника, не желавший, чтобы человечество забыло о том, что он был магистром искусств. Его карьера полная противоположность карьере сына перчаточника из Стратфорда, образование которого ограничилось грамматической школой. Однако жизненный путь Грина интересен не только сам по себе. В его исповеди "На грош ума" мы находим первое, не вызывающее сомнений упоминание о Шекспире в Лондоне.

"Лебедь пред смертью поет мелодично, всю жизнь издававший лишь резкие звуки", - напоминает автор читателям в своем предисловии.

Грин, хотя еще и способный держать перо, но глубже, чем

когда-либо доселе, уязвленный болезнью, шлет вам свою лебединую песнь,

ибо он опасается, что ему никогда вновь не спеть вам привычные

любовные куплеты, никогда вновь не поведать об утехах юности. Тем не

менее хотя болезнь моя в необузданности и несдержанности своей дошла

до крайних пределов, все же, если я оправлюсь от нее, все вы узрите,

как из души моей забьют ключи более чистые, чем когда-либо, указуя вам