Шекспир мне друг, но истина дороже
Шрифт:
– Так ты режиссера отравил, чтоб супруге насолить? Ну, ты молодец. Умище прямо как у Карла Маркса!
Тут Валерий Клюкин посмотрел на него в явном затруднении, и Федя вдруг подумал стремительно – может, он не так уж умен? Может, Клюкин вовсе не хладнокровный и опасный противник, которого он себе придумал?..
– Зачем ты убил Верховенцева, а?
– Затем, чтоб Валерка, сволочь, ни с чем осталась! Нет, я бы и ее убил, но коньяк она больно плохо пьет, совсем почти не потребляет. Я знал, что она пригубит только и бросит! Так и вышло. Он-то весь стакан высосал, а она не стала. Но мне так
Клюкин опять захохотал, подбросил и поймал свою палку. Федя шевельнулся на ящике.
– Я в коньяк трисонал добавил, хорошо так добавил, от души. Им кого хочешь можно травить, хоть крыс, хоть собак. Мы его в краску добавляем, когда стойкость особая нужна. Он не пахнет совсем. Ну и пришел к нему. Давайте, говорю, выпьем с вами, Виталий Васильевич, родную жену вам из рук в руки отдаю, но зла на вас не держу. Жизнь есть жизнь, вот как оно все повернулось. На развод сам подам, чтобы вам с ней хлопот меньше! Он и выпил, козел старый! А тут и она нарисовалась, вся такая прекрасная, прямо со сцены к нему прибежала! Я ей свой стакан отдал. Думал, выпьет – хорошо, а не выпьет – и черт с ней. Все равно больше ничего не будет. Хрен старый так и так помрет.
– Подожди, – прервал его Федя Величковский. – То есть Валерия знала, что ты Верховенцева отравил?
– Я у нее не спрашивал! Догадалась, наверное.
– Значит, догадалась, – повторил Федя. – И ничего никому не сказала.
– Зачем ей говорить? Какой резон? Старый хрен помер, и черт с ним. А меня она боится, – добавил он с гордостью. – Так боится, что трясется вся! Знает, что я с ней в любую минуту… что захочу, то и сделаю. И молчать будет до могилы. Никому не скажет. Хоть и наказал я ее примерно по всем статьям.
– Я не понял, – задумчиво проговорил Федя Величковский. – Ты больной, что ли?..
– Я-то здоровый! Она от меня гулять будет, дачи и миллионы в наследство получать от любовников старых, а я что? Чем я хуже? Тем, что я не баба сисястая и мне никто никаких наследств не оставит?
– А Ляля? Ее за что?
Клюкин поморщился.
– Да она ни при чем. Подвернулась просто. Ключи Верховенцева у нее нашли? Нашли. Письмо прощальное она писала? Писала! Я его случайно взял со своими бумагами с полки, когда пришел за подписью и прочел. Вот и решил – если я ее сожгу, все подумают, что это она старого хрыча отравила, а потом, значит, раскаялась и сожгла себя. И баллон тот треклятый должен был сгореть! Все должно было сгореть дотла! Если бы…
– Если бы не начальник мой, я слышал уже. Я когда баллон увидел, сразу про тебя подумал, – сказал Федя. Он опустил руку и осторожно нащупал в ящике пластмассовую крышку. Сидел он так, что Клюкин его движения не заметил. – Правда, потом меня сбил с толку Егор Атаманов, он сказал, что это его баллон. И я про тебя забыл. И маска! Ляля говорила, что на нее напал призрак с лошадиной головой, но в костюмерной нет никаких лошадиных голов. А у Ларисы
– Вы с ним больно борзые, – перебил Клюкин. – Какое ваше дело? Записывали бы спектакль, да и обратно в Москву! А вы тут целое расследование затеяли! Он мне мешал. И ты мне мешаешь!..
– Еще как, – согласился Федя. – Еще как мешаю!.
Молниеносным движением он выхватил из ящика баллон, сковырнул крышку и пустил в лицо Клюкину струю. Тот выронил железяку, закрылся руками и завыл.
Сценарист и сын врачей Федя Величковский вскочил, изо всех сил ударил противника баллоном в лицо и кенгуриными прыжками помчался к двери.
Клюкин выл, закрыв лицо, и мотался из стороны в сторону, как будто его качало ураганом.
Федя добежал до двери, в которую кто-то колотил изо всех сил, повернул ключ и распахнул ее.
За дверью оказались Максим Озеров и директор Юриваныч.
– Жив? – отрывисто спросил Озеров и заглянул ему за плечо.
– Феденька, родимый, как же так? – запричитал директор. – Что тут такое творится, а?
– Жив, жив, – заверил Федя. Лоб у него взмок, и немного дрожали руки. – Хорошо, что вы так быстро… пришли.
Озеров вдохнул и с силой выдохнул.
– Будешь мою машину без спросу гонять, – сказал он, – я тебя в угол поставлю и задницу надеру. Понял?..
– Нет, как нас провожали, как провожали! Вы заметили, Максим Викторович? – Федя сдернул с головы войлочную банную шапку «Пар всему голова» и зашвырнул ее на заднее сиденье. И нацепил темные очки, хотя солнца никакого не было. – Женщины рыдали, мужчины крепились! Море цветов! И духовой оркестр ка-ак грянет! Трубы, литавры, все дела!
– Что ты несешь?
– А что такое? Директор приглашал вас приезжать к нему без церемоний? В любое время дня и ночи, триста шестьдесят пять дней в году? Он объявил себя вашим должником и другом по гроб жизни?
Озеров вздохнул.
– Заведующая литературной частью всплакнула на вашей мужественной груди?
Озеров опять вздохнул.
– Ее щит и оборона по фамилии Атаманов и по прозванию Егор приглашал вас летом на рыбалку на острова? Не только летом и не только на рыбалку? А всегда и везде? Он говорил вам, что, если бы не вы, его личное и несомненное счастье по-прежнему было бы туманной, я бы даже сказал, невозможной перспективой?
Озеров не стал вздыхать. Слушать Федькину болтовню ему было приятно.
– А «Дуэль»? Она же вышла просто превосходной!
– «Дуэль»? Ты что, сам ее написал?
– Ее Чехов написал, потому она и превосходна! Я про спектакль, шеф! Спектакль у вас получился просто ураган! Потрясение! Какие чувства! Какая экспрессия!
Федя вытащил из наколенного кармана безразмерных штанов телефон, нажал кнопку и сказал начальнику:
– Прошу пардону, мне нужно позвонить.
Озеров засмеялся. Ему весело было ехать в Москву по федеральной трассе М7, думать о том, что все позади и вечером он будет дома – рассказывать Сашке про любовь. Он думал, что, как это ни странно, история оказалась про любовь. Вся – от начала до конца.