Шекспир, Жизнь и произведения

Брандес Георг

We understand a fury in his words

But not his words.

{Мы понимаем ярость его слов, но не сами слова.}

Даже прекрасный перевод Гомера отличается неясностями и туманными фразами, изобилует вымученными и напыщенными выражениями. Никто во всей Англии не походил так мало на эллина, как именно Чапман. Суинберн заметил очень метко, что он обладал скорее исландским, чем греческим темпераментом; он прикасался к священным сосудам эллинов грубыми руками варвара; в его переводе слышится не легкая поступь бога, а неуклюжие шаги гиганта.

Быть может, угнетающая мысль, что Пемброк предпочел ему, Шекспиру, Чапмана, в связи с негодованием на него, вызванным его высокомерием, напыщенностью, манерностью и педантизмом, вызвали в душе Шекспира это отрицательное отношение к обязательному и модному поклонению перед гомеровским миром и его героями. И он излил на него всю накипевшую желчь и злобу. Шекспир

воспроизводит прекрасные и важные эпизоды "Илиады": гнев Ахиллеса, его дружбу с Патроклом, вопрос о выдаче Елены грекам, попытку упросить Ахиллеса принять участие в войне, прощание Гектора с Андромахой и, наконец, смерть Гектора; но он все пародирует и грязнит. Странная случайность заставила Шекспира взяться за обработку этого сюжета как раз в тот период его жизни, когда озлобление и меланхолия достигли в его душе своих крайних пределов. И когда видишь, как величайший поэт эпохи Возрождения, величайший поэт северных народов искажает поэзию античного мира, чувствуешь, насколько современное человечество огрубело и очерствело в сравнении с древними эллинами.

Вспомните, например, как рисует Гомер дружбу между Ахиллесом и Патроклом, их братский союз, в котором, впрочем, первенствующую роль играет главный герой, и сравните с этой картиной те отвратительные выходки, которые позволяет себе под влиянием духа времени Терсит. Шекспир позволяет Терситу оплевать этот братский союз, и исполненный страшного презрения к людям, он считает его, по-видимому, безусловно правым, так как не заставляет никого протестовать. Или обратите, например, внимание на фигуру Елены. Гомер говорит о ее связи с Парисом необыкновенно деликатно. Менелай же не тот смешной глупец, каким он является у более поздних поэтов; он остается, несмотря на измену жены, все тем же "богами воспитанным", "могучим героем". Гомер не издевается над Еленой. Подобно тем старцам, которые, стоя на троянских стенах, восхищались ее красотой, и Гомер любуется ею. Он сочувствует ее горю. А у Шекспира только вечные насмешки над семейным счастьем Менелая, вереница удачных или плоских острот над его судьбою, варварское глумление над сладострастием Елены.

Большинство этих острот и насмешек Шекспир вложил в уста Терсита. Он нашел его имя у Овидия. Его характеристику он мог прочесть в одной из переведенных Чапманом гомеровских песен:

Все успокоились, тихо в местах учрежденных сидели;

Только Терсит меж безмолвными каркал один празднословно.

В мыслях имел всегда непристойные многие речи.

Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность,

Все позволяя себе, что казалось смешно для народа.

Муж безобразнейший, он меж данаев пришел к Илиону;

Был косоглаз, хромоног; совершенно горбатые сзади

Плечи на персях сходились, глава у него подымалась

Вверх острием и была лишь редким усеяна пухом.

Враг Одиссея и злейший еще ненавистник Пелида.

Их он всегда порицал; но теперь скиптроносца Атрида

С криком пронзительным он поносил. На него аргивяне

Гневались страшно, уже восставал негодующий ропот;

Он же, усиля свой крик, порицал Агамемнона, буйный.

Если обыкновенно утверждают, что Шекспир не воспользовался этими гомеровскими стихами для фигуры своего Терсита, или, что он их просто не знал, то приводимое в пользу такого мнения соображение не выдерживает никакой критики. Многим казалось так же непонятным, почему поэт, который так хорошо умел пользоваться всякой типической чертой, не обратил никакого внимания на то знаменитое место в "Илиаде", где Одиссей бьет Терсита, почему он не вывел вместе этих героев. Однако в действительности Шекспир воспользовался этой сценой и притом очень остроумно. Но роль Одиссея исполняет у него Аякс (II, 1), и Шекспир влагает в уста Терсита следующие великолепные слова (II, 3): "Слон Аякс тебя бьет, а ты над ним смеешься славное мщение! Хотел бы я, чтобы это было наоборот: чтобы я его бил, а он пусть надо мной острит".

Образ остроумного, злоязычного хулителя произвел, по-видимому, сильное впечатление на душу Шекспира. По примеру, быть может, вышеупомянутых пьес, он превратил Терсита в клоуна и навязал ему роль хора, как в других пьесах шутам. Еще недавно он в "Лире" воспользовался для этой цели шутом короля. Но какой контраст существует между меланхолическими, при всей своей горечи, задушевными шутками, которыми спутник короля Лира облегчает свое наболевшее сердце и теми разъедающими сарказмами, теми потоками бешеной брани, которыми Терсит грязнит все и всех. Шекспир заставляет его совершенно естественно издеваться также над Менелаем и Еленой. Мнение, будто в насмешках Терсита не слышится голос самого Шекспира, ошибочно. Терсит является, без всякого сомнения,

чем-то вроде сатирического хора; в этой пьесе герои, свободные от страстей, выражают обыкновенно взгляды самого автора. Обратите, например, внимание на следующую реплику Терсита (II, 3): "Мщение, мщение на весь лагерь! Или нет, лучше сифилис: это самое приличное наказание для тех, кто воюет из-за юбки. И весь этот шум, и вся эта кукольная комедия затеяны из-за рогоносца с потаскушкой! Славный предлог лить кровь! Чтобы чума поразила виновницу войны, а мор и распутство всех вас!" Или обратите, например, внимание на характеристику Менелая (V, 1): "А превращенный Юпитер, бык Менелай! Вот - то образец рогатых мужей. Он - рожок для натягивания башмаков, что болтается на икре Агамемнона. Но, впрочем, как ни изощряй остроумие, ему не приберешь лучшего имени, как назвав просто Менелаем. Ослом его назвать нельзя, потому что в нем много обычных свойств, но он не бык, потому что он слишком похож на осла. Он бык и осел вместе. Если бы судьба вздумала создать меня собакой, мулом, хорьком, совой, селедкой, я бы не сказал ни слова, но если бы она вздумала сделать меня Менелаем, - я подрался бы и с самой судьбой. Если меня спросят, кем я желаю быть, если не Терситом, я отвечу, что скорее вошью прокаженного, чем Менелаем". В этих презрительных словах обнаруживается нечто большее, чем простая ненависть насмешливого и ворчливого раба к высокопоставленной особе, тем более, что в том же духе высказывается Парису и беспристрастный Диомед (IV, 1):

Парис. Скажи, как другу,

Мне, Диомед, кто в мнении твоем

Имеет больше прав владеть Еленой

Я или Менелай?

Диомед. По правде - оба

Вы стоите ее. Он, потому что

Закрыв глаза на женино распутство,

Упрямо домогается добыть

Ее назад, накликав столько бедствий

На целый мир, а ты - как покровитель

Распутницы, который точно так же

Нимало не стесняешься стыдом

Губить из-за подобного предмета

Своих друзей. Он, как рогатый бык,

Упрямо уперся на том, чтоб выпить

Подонки грязной бочки, а тебе

Не совестно прижить себе детей

С развратницей. Коль скоро взвесить вас,

То эта дрянь, куда она ни станет,

К себе весов никак не перетянет

Парис. Ты слишком уж жесток к своей землячке.

Диомед. Не я жесток, она чресчур жестока

К моей земле. Подумай, есть ли капля

Ее преступной крови, для которой

Не пал во поле грек? Найдется ль скрупул

В ее распутном теле, не принесший

Погибели троянцу? Если взять

И счесть ее слова все, то наверно,

За каждое, какое лишь успела

Она сказать во весь пустой свой век

Сражен в бою троянец или грек.

Гомеровские фигуры созданы воображением самого благородного из всех народов, обитавших на берегах Средиземного моря, светлым, радостным воображением, не зараженным ни страхом перед религиозными призраками, ни влиянием алкоголя, воображением, взлелеянным теплым климатом и голубым небом. А у Шекспира эти фигуры похожи на карикатуры, набросанные великим поэтом в период озлобления и раздражения, потом - вышедшим из смешанного северного народа, получившего цивилизацию через христианство и привыкшего, вопреки всем попыткам возродить паганизм, видеть в чувстве любви соблазн, ведущий в ад, в наслаждении - запретный плод, а в половых отношениях - нечто недостойное человека.

В высшей степени любопытно, что Шекспир не может представить себе любовь древних греков без бича половых болезней. Через всю драму проходит вереница намеков, гневных вспышек и проклятий все по поводу той болезни, которая явилась лишь через несколько тысяч лет после гомеровской эпохи, и от этих слов исходит чумной запах. Подобно тому, как поэт закидал грязью чистую гомеровскую дружбу, так точно развенчал он греческую любовь, чтобы косвенно осудить современную. В глазах Терсита все греческие князья, а также часть троянских, только плоские ухаживатели. "Агамемнон, правда, малый добряк и охотник до податливых птичек, да жаль - мозгов у него меньше, чем серы в ушах" (V, 1). "Этот Диомед первейший бездельник на свете. Говорят, он свел шашни с этой троянской девчонкой и вечно сидит у Калхаса" (V, 1). "Ахиллес, этот идол среди идолопоклонников, этот переполненный дурацкий сосуд живет с дочерью Гекубы и дал ей обещание покинуть своих соотечественников", "Патрокл готов за скоромный анекдотец сделать больше, чем попугай за миндаль. Везде ссоры да распутство, распутство да ссоры!" (V, 2). Мы уже достаточно говорили о "рогоносце" Менелае и о Парисе. Менелай носит эпитет "отхожее место". Елена осуждается самым суровым образом. А Крессида с ее двумя поклонниками, Диомедом и Троилом! "Смотрите, как сладострастие начинает щекотать их обоих!"