Шелест срубленных деревьев
Шрифт:
Ему не было никакого дела до этой обобществленной радости, до этого послушного, прирученного ликования.
Назавтра гул праздника затих и площадь опустела.
Отец встал до восхода солнца, наспех побрился, оделся, стараясь не скрипеть дверями, спустился вн и чинно зашагал мимо новых, выкрашенных в ядовито-зеленый цвет скамеек, по утрамбованной, влажной от утренней росы дорожке к памятнику.
Пан Владзимиеж, как его называл Глембоцкий, стоял под розовеющим небом в своем историческом, тысячекратно воссозданном –
– пальто, с непокрытой, не защищенной от прибалтийских ветров и ненастья лысой головой, в тяжелых альпинистских ботинках; его пудовая правая рука прывно и властно была устремлена вперед, в воображаемую даль, которая по замыслу скульптора олицетворяла светлое коммунистическое будущее, и почему-то скоро и резко обрывалась в целомудренно зашторенных окнах на верхних этажах Комитета государственной безопасности Литвы; туда же – только в подвалы – был направлен и уверенный ленинский шаг.
От венков и от живых цветов еще пахло вчерашней панихидой.
На пустой площади бодрствовали неугомонные воробьи. Они прыгали вокруг памятника и выклевывали гравия крохи, оставшиеся от всеобщего ликования. Иногда птицы в надежде поживиться залетали на гранитный пьедестал, но вождь мирового пролетариата никакого внимания на них, голодранцев, не обращал. Он неотрывно глядел на серое казенное здание напротив, и непостижимая гордость сияла в его застывшем бронзовом взгляде.
Взошло солнце, и его лучи в утреннем мареве высветили памятник во всем его топорном угнетающем величии и подробностях.
Отец собирался было уйти, но что-то неожиданно заставило его застыть перед памятником и посмотреть на него по-портновски.
Сначала ему показалось, что это наваждение, оптический обман, но чем внимательней он вглядывался в сиятельную бронзу, тем больше росло его удивление.
«Не может быть, – повторял он, оглядываясь по сторонам. – Не может быть…»
Отец несколько раз обошел порозовевшего в лучах солнца пана Владзимиежа и, совершенно сбитый с толку, решил подняться на пьедестал, чтобы убедиться, что он не ошибся, что ему не померещилось.
Нет, никакой ошибки нет. Он прав. Любой портной, даже новичок, подтвердит его правоту. Пусть придет сюда весь «eskadron zydovsky» – Хлойне, Диниц, новобранец Рафаил… кто угодно. Можно созвать портновский консилиум
– вывод будет тот же…
Господи, как жаль, что Глембоцкий не дожил до этого дня! Уж он бы запрыгал от радости! Еще бы – такая оплеуха. И кому – не самому пану Владзимиежу, а всем его лакеям!.. Как жаль, что этого не увидел бедняга Цукерман, – Иосиф лопнул бы от смеха!..
Под дружное чириканье воробьев отец сломя голову бросился к автобусной остановке.
– Что слышно, Шлейме? – заученно спросил его напарник Диниц.
– Ничего, – ответил отец.
Он не спешил делиться с сослуживцами ошеломляющей новостью и вообще
Но и молчать было невмоготу.
– Кто-нибудь вас был на открытии памятника? – спросил он у своих сослуживцев.
– А что? – поинтересовался Диниц.
– Ничего. Просто спрашиваю, – сказал отец. – Говорят, полгорода собралось.
– Я ездил на дачу. Смородины прорва! – прнался Диниц. – Но все видел по телевору. Памятник как памятник.
– А я на «Римские каникулы» ходил. Последний день показывали… Классный фильм… Одри Хепберн… – повинился новобранец Рафаил Драпкин Молодечно. – Но я обязательно на Ленина схожу… Обязательно.
– А я был, – перебил его подпольщик Хлойне. – И возложил от имени ветеранов букет… Гвоздики… Каждая, как красный флаг. С друзьями-сокамерниками на скамейке водочки выпили, вспомнили лагерь в Димитраве… Между прочим, там и Шмуле Дудак был, твой свояк. Мы с ним вместе в лагере сидели. Отличный мужик… Компанейский…
Отец не сомневался, что Хлойне не пропустит такое мероприятие: его хлебом не корми – только дай речь пронести, цветочки на могилу возложить, плечами о коверкот первых и вторых секретарей потереться, под красным знаменем постоять…
– И ничего не заметил? – полюбопытствовал отец.
– А что я, Шлейме, должен был заметить?
Шлейме на вопрос не ответил.
– Ленин как вылитый! Абрам Десятник, охранявший в семнадцатом Зимний, говорит, что наш памятник намного лучше московского.
– И чем же он лучше? – вонзил в него свой фальцет Рафаил Драпкин, ни о каком Десятнике и слыхом не слыхавший.
– Десятник Ленина своими глазами видел. Как я вижу тебя, Рафаил. Он говорит, что на всех других он похож на актера Щукина, а на нашем – точь-в-точь такой, каким был.
– А как тебе пальто? – отряхнул с себя робость отец.
– Пальто навеки, – улыбнулся Хлойне. – Сносу ему не будет. Ни дождя, ни снега не боится. А что?
– А пуговицы?
– Что пуговицы? Из чистой бронзы.
– По-твоему, они правильно пришиты? – выпалил отец.
Опешил не только Хлойне – на сослуживца уставились и Диниц, и Рафаил Молодечно, страстный поклонник Одри Хепберн, и все остальные.
– Правильно и крепко. Не оторвешь, – удивленно глядя на закройщика, промолвил подпольщик Хлойне. – Конечно, – съязвил он, – будь Ленин жив и закажи он пальто тебе, ты бы все гораздо лучше сделал. Ты же у нас мастак по части местной и приезжей знати.