Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
У Сульменевых, где Василий Михайлович бывал запросто, его спросили — верны ли слухи об уходе в отставку? Головнин долго не отвечал собеседникам. Потом лаконично заметил:
— А если и так?
Такой ответ вызвал взрыв протестующих голосов: «На вас так надеялись! Никто на это не согласится!»
Сам Сульменев — генерал-аудитор флота — увел Василия Михайловича в угловую гостиную, освещенную китайскими фонарями, и, усадив гостя в глубокое кресло, долго молчал, а затем положил ему руку на колено — это был его излюбленный жест и одновременно знак того, что разговор будет серьезным.
— Хорошо ли вы знакомы с делами нашего военного флота?
Головнин
— Не сомневаюсь, — продолжал его собеседник,— что вы, как человек умный и наблюдательный, а к тому же помощник начальника единственного морского училища, многое усмотрели и поняли. Но знакомо ли вам истинное отношение государя к делам морским и морскому могуществу нашей державы?
— Слухи кое-какие доходят. И то, что я вижу, заставляет насторожиться и нередко, сознаюсь... недоумевать.
— Вы, разумеется, понимаете, что после походов «Дианы» и «Камчатки» вы на виду, и ваше назначение в корпус только временное. Люди, близкие ко двору, считают, что вам вскоре предложат стать во главе строительства флота. Кому, как не вам, знакомо все лучшее на флотах морских держав? Их сильные и слабые стороны. Ваша популярность на флоте среди молодежи...
— И потому меня хотят упрятать в нестроевые? — вырвалось у Головнина с горечью.
— Ну, зачем же так! — развел руками Сульменев.— По тону вашему чувствую, что попал в точку.
— Ну, согласимся пока на том, что где-то недалеко от точки.
— Так-то лучше. Пусть уж без лукавого.
Оба собеседника мрачно усмехнулись.
— Покладистым быть не сумею.
— И не надо. Но и лезть на рожон тоже не следует. Позвольте мне рассказать, чем заслужил в свое время доверенность государя Павел Васильевич Чичагов.
— Прошу вас.
— В восемьсот первом году, вступив на престол, молодой царь посетил Кронштадтскую крепость и порт. Встреча была устроена самая восторженная. Флаги, гром пушек, приветствия. Матросы, разбегаясь по реям, кричали «ура». Словом, в грязь лицом не ударили. И государю оставалось только благодарить адмиралов и прочих кронштадтских чинов. Чичагов скептически слушал это и громко заявил: «Попробовал бы Александр Павлович заглянуть туда, где семьдесят пять лет не ступала нога ни одного из монархов, он увидел бы совсем иное». До государя дошли эти слова. Он пожелал еще раз посетить Кронштадт, но на этот раз в сопровождении Чичагова. Проводник показал себя в полной мере. Он водил царя по таким трущобам и закоулкам, где и пройти-то было трудно, — по гнилым лестницам и покосившимся, утопающим в грязи набережным. Босые, с засученными до колен брюками матросы на себе таскали здесь многопудовые бревна. В заключение Чичагов провел императора мимо приземистых домиков с выбитыми стеклами в «здание палы», где ждали своей очереди корабли, предназначенные на слом и сожжение. Вести монарха дальше не рискнул и отважный Чичагов. Для изнеженного Александра и этого было достаточно...
— Слышал я что-то подобное, — сказал Головнин.— Думал, анекдот.
— Si non ё vero ё ben trovato! [1] — сказал, улыбаясь, Сульменев. — Говорят, что Чичагов с тех пор пребывал неизменно в милости и доверии у Александра.
Собеседники помолчали.
— Александр лукав, — продолжал после паузы Сульменев. — Лукав и труслив. И ведь у царей всегда в запасе проверенный прием — опала!
В глазах Василия Михайловича появилась скука.
1
Если
— Куда как мне это противно!
Сульменев встревожился:
— Не вздумайте считать, что я вам предлагаю нечестную игру или хотя бы сдачу каких-то позиций.
Головнин поднял на собеседника глаза, в которых ясно читался вопрос.
— Думаю, вам остается играть ва-банк! Ставьте условия. Но ставьте их так, чтобы управляющий министерством не мог увидеть в них урона своему престижу. Дворцовый и чиновничий язык многообразен и тонок.
— Вот уж я не мастер!
— Напрасно так полагаете. Я знаю вас давно. Александр и его министры, которым вообще чуждо само понятие прямоты и искренности, поймут вас по-своему... Пусть они считают, что это их личный выбор, что ваше назначение — это желание царя отнестись к делу воссоздания русского флота серьезно.
От Сульменевых Головнин пошел по набережной Невы...
За годы странствий его характер окреп. Ему свойственна была энергичность, но она не имела ничего общего с горячностью. Что ж! Если ему удастся положительно повлиять на судьбы русского флота, которому он отдавал всего себя, — то надо выдержать и словесный бой.
Дома Головнин прошел к себе в кабинет, собираясь заняться рукописью, когда раздался стук в дверь.
— Войдите!
Вошли Феопемпт Лутковский и Завалишин. Повзрослевший Феопемпт, теперь уже мичман, буквально сиял.
— Пришел прощаться.
Головнин смотрел на шурина с теплотой, а может быть, и с завистью. Молодой мичман отправлялся в кругосветное плавание на шлюпе «Аполлон».
— Кто у вас капитан? — спросил Завалишин.
— Капитан первого ранга Тулубьев.— Значит, надолго, — сказал Головнин. — Увидишь скалы Кодьяка и Ситку, может быть, встретишь старых знакомых. Если доведется встретить Рикорда, передай ему, что я хотел бы видеть его здесь. Все, что он мог сделать для Камчатки, он сделал. Сейчас надо быть здесь.
Эти слова Головнин произнес особенно значительно. Завалишин горячо поддержал Василия Михайловича:
— Золотые слова! Здесь сейчас особенно сильно бьется сердце и совесть страны. Все отсюда. Все сильное, бодрое, святое.
— Как я понимаю вас! — воскликнул Феопемпт.— Я то радуюсь этому походу, то думаю: на целых два года — лишь море и небо!..
— И море, и небо, — твердо повторил Головнин. — Учитесь многое видеть издали. Приближение рассеивает. Мелочи застилают глаза. Море хорошо приводит в порядок мысли. Океан объемлет земли, а не наоборот. Я сам охотно пошел бы в третий раз кругом света, побывал бы у южных берегов Азии.
Отпуская Феопемпта, Головнин непривычно разволновался. Он любил этого пылкого, непокорного, но искреннего юношу.
— Пойдем к Евдокии Степановне. Она, небось, все глаза проплачет.
— Оставляю вас в семейном кругу. Проводы моряка — это таинство. Тут есть что-то отличное от проводов сухопутных, — поднялся, прощаясь, Завалишин. — Если позволите, я к вам еще зайду побеседовать...
— Всегда рады вас видеть, Дмитрий Иринархович.
Василий Михайлович со всей серьезностью относился к своей деятельности в Морском корпусе. Внешне суровый, он пользовался любовью воспитанников и воспитателей. В глазах юношей это был рыцарь морского дела, пропитанный солеными ветрами трех океанов. У него было чему учиться. Его присутствие в корпусе поднимало и учеников и учителей в собственных глазах.