Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
— Собирайся к Рикордам. Надо съездить.
Людмила Ивановна приняла Головниных как самых дорогих гостей — шумно, с приветливостью, свойственной украинке.
Головнины переходили из комнаты в комнату. С откровенным восхищением, радовавшим хозяйку, они рассматривали убранство, картины, предметы дальневосточного обихода.
На стенах в умело подобранном соседстве были развешены изображения японских изящных бамбуковых домиков с крошечными нарядными садами, бамбуковыми рощицами, яркими цветами и искусно построенными каскадами и озерцами. Тут же рядом,
— Никогда не забуду эти годы! — воскликнула хозяйка. — Если мы с Петром сделали на своем веку что-то доброе, то это то, что удалось нам начать... да, только начать, на Камчатке.
— Ну, а теперь, Василий Михайлович, дадим волю нашим дамам. У Людмилы, я знаю, есть какие-то сюрпризы для Евдокии Степановны. Ведь мы только сейчас получили наш тяжелый багаж, шедший морским путем. А мы с тобой перед обедом по восточному обычаю раскурим трубку мира. Нам давно не приходилось поговорить по душам.
Что-то было в голосе Рикорда, заставившее Головнина насторожиться. Это не было похоже на обычную манеру Петра начать с шутки, в шутливую форму облечь выношенные размышления и закончить острой фразой, отточенным bon mot [2] , годным и для салона и для дружеской беседы.
— Помнишь нашу последнюю встречу на Камчатке? Я, как апостол Фома, погрузил персты в рану. Порой мне казалось, с пальцев капает кровь. Люда сперва сама звала меня на подвиг, на служение людям, а потом, испугавшись за меня, настаивала на отъезде. И вот — Петербург...
2
Острое словцо (франц.)
Последняя фраза была сказана упавшим, совсем не рикордовским тоном.
Головнин молча ждал продолжения.
— Не кажется ли тебе, мой друг, что, пока мы с тобой бороздили моря, здесь, на Неве, не все оставалось неизменным?
— Годы есть годы... Прошел большой срок. Произошли перемены, и ты их чувствуешь...
— Но... загляни в Кронштадт! Это огромное кладбище российского флота! Я в ужасе. Я просто не понимаю.
— Поживешь подольше — поймешь.
Рикорд вскочил и резко зашагал по большому полупустому кабинету.
— Аракчеев! — воскликнул он с раздражением.— И это после Петра Великого! Этот солдафон отдает приказы именем монарха... Внутренние заболевания опаснее и труднее наружных...
— Помнишь Китайское море? — тихо спросил Головнин.— Духота навалилась подушкой. Все, кажется, отдашь за глоток свежего воздуха. Но его нет. Неоткуда ему взяться. Затоскуешь по хорошему тайфуну, по буре, по шторму.
Оба замолчали. Потом Головнин продолжал медленно и тихо:
— Вернувшись из второго похода, я все писал. Исписал горы бумаги. В адмиралтействе смотрели на меня и уважительно, и снисходительно. Дескать, чего в нем больше — морехода или писателя? Не думай,
— Завидую твоей настойчивости.
— Да, тихая упорная настойчивость это не в твоем стиле. И тем не менее... Я вспоминаю твою борьбу за мое освобождение, твои три тысячи верст по льдам и сугробам на собачьих упряжках, верхом на некованых оленях...
— Ты хочешь сказать, что мне и здесь...
— Совершенно верно, мой друг! В нашем положении не остается выбора. Либо опуститься в тину, либо бороться... Нам есть за что бороться. Я засыпаю, просыпаюсь и все вижу перед собой освещенное восходом море и бесконечный строй фрегатов, корветов и линейных кораблей. И русский флаг!
— Иногда ты становишься поэтом.
— Заражаюсь от пылкого итальянца.
— Нам надо работать всегда вместе.
— Но ведь мы и так рядом.
— Рядом, мой друг, плечом к плечу!
— А как настроение в твоем экипаже?
— Два полюса, — после раздумья ответил Рикорд. — Застой втянул многих. Пьют, играют, бездельничают. Этих, пожалуй, большинство... Другие живут нервами. Возмущаются. Некоторые уходят с флота. А впрочем, судить не берусь. Еще мало знаю.
— Рекомендую подбирать людей не спеша.
— Вот ты говоришь — не спеша. Я согласен. Но молодежь... Она нетерпелива... Будет ли она выжидать?..
— Поспешность всегда вредна. Но почему ты так говоришь?
— Я пока не хотел говорить. Все это еще... — Рикорд развел руками.
— Генералы, вы закончили свой совет? — ворвались в кабинет жёны. — Пора за стол!
— Необычный случай, Василий Михайлович, жены закончили дела раньше нас!
— Положим, мы еще не кончили. После обеда вы пойдете курить, а мы продолжим.
— Видишь, Петр Иванович, даже дамы считают необходимым делать все во благовремении.
НАВОДНЕНИЕ
С вечера и всю ночь дуло порывами. Было слышно, как на Неве бурлили волны, перехлестывая брызгами и пеной через парапет. На мостовых уже стояли лужи. Ветер придавал им вид неспокойный и необычный.
Утром Евдокия Степановна, как всегда деятельная, старалась не шуметь. Она успела осторожно заглянуть в кабинет и, увидев, что муж углубился в бумаги, решила его не беспокоить: из адмиралтейства курьеров не было, можно было надеяться, что в такую погоду Василий Михайлович задержится дома.
Но ее надеждам не суждено было исполниться. Еще до утреннего чая к ней торопливо вбежала горничная и тревожным шепотом сообщила:
— Барыня, вода!
— Какая вода?
— По двору все залило. Дрова из подвалов вынесло...
— Что ты мелешь? — рассердилась Евдокия Степановна. — Как это дрова вынесло?
— А вы в окошко выгляните.
Евдокия Степановна отдернула тяжелую занавеску, выглянула на двор и, забыв, что еще в пеньюаре, вбежала в кабинет:
— Василий Михайлович! Ты видел? — Но тут же осеклась.