Шеллинг
Шрифт:
«Принципы всегда носят печать независимости и свободомыслия, — писал Энгельс, — выводы же — этого никто не отрицает — нередко осторожны, даже нелиберальны» (2, 397). Шеллинг в своих выводах более чем нелиберален, его отпугнули последствия начал, выдвинутых им в светлую пору своей деятельности. Грандиозные и многообещающие замыслы достойны были получить лучшее завершение, чем то, которое уготовил им сам мыслитель. Не будучи в силах провести до конца натурфилософскую линию, он отступил от нее сначала к проблемам трансцендентального идеализма, а затем как бы воспарил на более отдаленную орбиту — к абсолютному, откуда ему можно было бы обозревать антимиры: как натурфилософскую конструкцию, так и противоположность ей — систему трансцендентального идеализма. Заключительным звеном в многоактном отпадении от животворных идей натурфилософии стало признание необходимости выйти за пределы «абсолютной философии», в иную сферу, в практическую. Но при выходе Шеллинг «ошибся дверью». Эта роковая, повлекшая за собой удручающие последствия
«…Шеллинг не дошел, — говорил Герцен, — ни до одного верного последствия своего воззрения…» (25, 2, 125). Он поистине величествен до тех пор, пока не дает окончательного решения, пока остается при проблеме, при постановке и разработке ее. Это немало, и было бы исторической неблагодарностью упрекать мыслителя за то, что он не сделал больше, и винить за то, что он не нашел верного выхода из мучивших его противоречий.
Пятнадцатилетний период (с 1794 по 1809 г.) был временем бурного философского развития для Шеллинга, ему удалось за этот срок, говоря его же словами, вставить в историю философии новый лист. «Страница заполнена, лист нужно перевернуть», — заявил он в первой берлинской лекции в 1841 г. «Переворачивание», как оказалось, означало очень драматичный переворот всего мировоззрения. В самом деле, какие разительные контрасты между первоначальными и позднейшими его взглядами! Если прежде он бросал дерзкий вызов христианской традиции («У нас… нет ортодоксальных понятий бога», «нет никакого личного бога», «мы пойдем дальше понятия личной сущности», — читаем мы в письме к Гегелю от 4 февраля 1795 г.), то во «второй философии» он признает существование внемирового личного бога; тогда он вдохновлялся пантеизмом Спинозы и всеми силами старался придерживаться монизма, теперь же он делает шаг назад — к монотеизму христианского толка, к признанию бога как «владыки», который вступает в отношение дуализма к миру и к человеку. Взамен прежней уверенности в могуществе познания он преподносит одряхлевшее «пути господни неисповедимы». Эта измена разуму была выражением чего-то большего, нежели просто непоследовательности, личных заблуждений и случайных отклонений от того прогрессивного направления, главной фигурой которого Шеллинг был в годы своей молодости. В ренегатстве его выразилась болезнь времени, он «вышел из современности, указывая на больное место» (25, 2, 76).
Не одною только генеральной линией развития живет исторический период, но участь отпавших от нее трагична. Верно заметил о Шеллинге Арнольд Руге: «Судьба его, хотя она и заслужена, все же является для него великим несчастием» (цит. по: 25, 9, 551). Поэтому не удивительно, что вместе с резким осуждением и суровым приговором, выносимым Шеллингу такими противниками позднего его учения, как Фейербах, Гейне, Герцен, Маркс и Энгельс, у них же самих, у этих строгих и бескомпромиссных критиков, можно найти также слова сожаления и сострадания к этому человеку.
Ибо прежде он был иным — как раз тем Шеллингом, который остался вечно живым в памяти потомков: «поэтом науки» (как назвал его Герцен), предпринявшим блестящую попытку обосновать космический монизм исходя из взгляда на природу как на прекрасное художественное произведение. Эстетическое мировидение окрыляло его мысль, он стремился к прояснению и расширению горизонтов знания, пророчески указывал путь, по которому самому ему не довелось пройти до конца, но по которому успешно стали продвигаться другие. Он выковывал действенное орудие проникновения в тайны природы — диалектический метод, в разработке которого стал ближайшим предтечей Гегеля. Шеллинг был горячим сторонником «диалектической философии». Еще не вполне различая ее четкие и строгие формы, он был уже вдохновенным певцом ее. Своей натурфилософией он смело прокладывал пути теоретическому естествознанию. Энгельс в «Диалектике природы» утвердил в правах на существование целый ряд положений, уходящих своими корнями в шеллинговскую философию природы; последняя имеет специфическую значимость для материализма уже потому, что содержит в себе идею построения такой теории познания, которая имеет свою предпосылку и основу в науке о природе. Шеллинг явился замечательным предшественником современного исторического метода в естественных и общественных науках. В этом отношении выдающееся место наряду с учением о естественноприродном процессе занимает также и его философия искусства. В ней обобщены и систематизированы взгляды немецких романтиков на искусство как на последовательно раскрывающийся в истории единый и закономерный процесс, в понимании которого у Шеллинга выпукло очерчивается ближайший прообраз гегелевской модели диалектически-противоречивого развития через тезис, антитезис и творческий синтез. Само постижение — не только как открытие нового, но и как усвоение старого — должно, по Шеллингу, стать творчеством. Истинное познание — это активный созидательный процесс. Всякое усвоение должно быть творческим — таково сокровенное завещание, оставленное нам мыслителем того периода, когда он был пламенным энтузиастом мысли. Безусловно, это должно относиться также к усвоению и пониманию его собственного учения.
Приложение
На
Шеллинг. [Начала учения о природе в системе философии тождества]
Абсолютное в вечном акте познания расширяет свою сферу (expandiert) переходом в особенное только для того, чтобы в абсолютном вмещении (Einbildung) своей бесконечности в само конечное воспринять его обратно в себя, и в нем это один акт. Следовательно, там, где реализуется как таковой один из моментов этого акта, например переход (Expansion) единства во множество, должен одновременно осуществиться и другой момент вбирания (Wiederaufnahme) конечного в бесконечное, как и тот, который соответствует акту, как таковому, — а именно там, где одно (экспансия бесконечного в конечное) есть непосредственно также и другое (возвращение конечного в бесконечное), — и каждый из этих моментов должен стать различимым в особенном.
Мы находим, что, подобно тому как указанное вечное познание постигается в различенности и из мрака своей сущности рождается в свет дня, три единства непосредственно выступают из него, каждое как особенное, и вот в каком виде.
Первое, которое как вмещение бесконечного в конечное превращается в абсолютном непосредственно снова в другое, как и это другое в него, будучи различимо как таковое, есть природа, точно так же как другое есть идеальный мир, а третье, как таковое, различимо там, где в тех двух единствах особенное единство каждого из них, становясь для себя абсолютным, одновременно растворяется в другом и превращается в него.
Но как раз потому, что природа и идеальный мир в самих себе имеют точку абсолютности, где обе противоположности сливаются воедино, как природа, так и идеальный мир должны содержать три единства, коль скоро каждое единство следует различать именно как особенное единство; эти три единства в их различенности и включенности в одно единство мы называем потенциями, так что этот общий тип явления с необходимостью повторяется также в особенном и, как тот же самый, равно одинаково в реальном и идеальном мире.
Вышеизложенным мы подвели читателя к тому, что он вообще мог бы потребовать в первую очередь такого воззрения на мир, где есть одна лишь философия, т. е. абсолютного, затем также научной формы, в которой она с необходимостью находит свое выражение. Нам потребовалась бы всеобщая идея философии для того, чтобы представить натурфилософию как необходимую и интегрирующую (integrante) сторону этой науки как целого. Философия — это наука абсолютного (Wissenschaft des Absoluten); абсолютное же в его вечной деятельности (Handeln) с необходимостью охватывает две стороны, реальную и идеальную, как единое (als eins); и философия, если подойти к ней со стороны формы, тоже должна с необходимостью делиться на две стороны, хотя ее сущность состоит именно в том, чтобы видеть обе стороны как одно единое (eins) в абсолютном акте познания.
Реальная сторона той вечной деятельности раскрывается в природе; природа в себе, или вечная природа, есть именно дух, рожденный в объективное, или же введенная в форму сущность бога, так что в нем это введение (Einfuhrung) непосредственно постигает другое единство. Напротив, выступающая природа есть выступающее как таковое или в особенном (Besonderheit) вмещение сущности в форму, т. е. вечная природа, поскольку она сама себя принимает за тело и таким образом представляет себя через себя как особую форму. Природа, поскольку она выступает как природа, т. е. как это особенное единство, существует уже соответственно как таковая помимо абсолютного, не природа как сам абсолютный акт познания (Natura naturans), а природа как просто тело или символ такового (Natura naturata). В абсолютном она вместе с противоположным единством, которое является единством идеального мира, есть одно единство, но именно потому в том абсолютном нет ни природы как природы, ни идеального мира как идеального мира, а оба выступают как один мир.
Следовательно, если мы определим философию в целом по тому, в чем она все созерцает и излагает, т. е. по абсолютному акту познания, по которому также и природа есть опять-таки одна сторона, — по идее всех идей, то она есть идеализм.
Идеализмом является и остается поэтому вся философия, и только внутри себя постигает он опять реализм и идеализм, только так, что тот первый, абсолютный идеализм нельзя смешивать с этим вторым, относительным идеализмом.
В вечной природе абсолютное для себя в своей абсолютности (являющейся сплошной тождественностью) становится особенным, бытием, но также и здесь оно есть абсолютно-идеальное, абсолютный акт познания; в являющейся нам природе только отдельная форма познается как особенная, абсолютное скрывается здесь в другое, когда оно само находится в своей абсолютности, в конечное, бытие, которое является символом, и как и всё, выступающее символом, принимает форму жизни, независимую от того, что он означает. В идеальном мире оно постепенно сбрасывает с себя оболочку и выступает тем, что оно есть, — идеальностью, актом познания, но так, что, напротив, оставляет другую сторону и сохраняет только одну, а именно сторону высвобождения (Wiederauflosung) конечности в бесконечность, особенного в сущность.