Шемяка
Шрифт:
— Живо, живо! — скомандовал охранник. — Ужо вам сейчас правеж устроят! Здесь вам не Вятка, босяки. Ишь что удумали, уважаемых людей бить. Немцы кричат, выдать вас...
Мы по очереди поднялись. Моросил мелкий противный дождик, земля раскисла, дюжие охранники недобро пялились, поигрывая дубинами, а какой-то мужичок ладил колодки, видимо для нас. Парадиз, мать его ети...
— Ах ты харя! — ко мне подскочил пухлый коротыш в поддевке, с чернильницей и связкой ключей на поясе. — Ты хучь знаешь, на кого руку поднял?
И замахнулся,
И тут же пронзительно завопил, держась за щеку:
— Бей, иродов! Коли, татей! Убивцы...
Стражники вскинули наизготовку копья и начали нас окружать.
— Что, где? Кого притащили? — во двор галопом вылетел дородный мужик в нарядном кафтане с переплетами. — Где князь?
— Какой князь? — ошарашенно пролепетал писарь. — Откудой у нас князь, Пров Никитич?
— Аа-а-а! — заорал дородный и пнул пухлого сапогом. — Тама народ поднялся, кричат что мы кафоликам продались, а вятского князя, заступившегося за православных в поруб утащили. Немецкую слободу жечь собрались! Словенские и Плотненские концы поднялись!
— Вятские есть, те что немцев побили, а князя нет... — пухлый отчаянно затряс башкой. –Какой такой князь?
Дородный быстро провел по нам взглядом, остановил его на мне, зажмурился, а потом как подкошенный рухнул на колени и ткнулся лбом в грязюку.
— Матерь божья, богородица, помилуй мя! — писарь быстро закрестился, громко испортил воздух и вырубился, видимо от избытка чувств.
— Милостивец... — дородный пополз на коленях ко мне. — Не гневайся...
Но не дополз, брякнули ворота и в острог ввалилась целая толпа важных бородатых мужиков в возрасте с многочисленным сопровождением, которых я опознал как полный комплект новгородских посадников. А еще среди них я заметил высокого широкоплечего старика с клюкой в руках и рясе — скорее всего, исполняющего обязанности новгородского архиепископа Евфимия.
Явившиеся не лебезили, на колени не падали, но, судя по злым, зело охреневшим рожам, эти мучительно гадали, как выйти из сложившегося положения.
— Заигрались, мошну свою прежде веры жалуете... — мрачно проскрипел старец в рясе. — Забыли веру, с кафоликами вошкаетесь, на народ не оглядываетесь. Народ-то я угомоню, а тут не моего ума дела, сами решайте...
Монах резко развернулся и ушел, успев едва заметно кивнуть мне.
Повисла тишина, сквозь которую было отчетливо слышно, как щелкает от ужаса зубами писарь, так и сидя в грязи. А еще, за забором нарастал с каждой секундой гневный людской рев.
Я молчал, они молчали. Наконец прозвучала резкая команда:
— Этих в поруб!
Администрацию тюрьмы вместе со стражниками тут же похватали и столкнули в ямы.
Посадники переглянулись, один из них, статный, мордатый старик, шагнул вперед.
— Княже...
Я не ответил, криво ухмыльнулся и молча пошел мимо посадников из острога через ворота,
— Княже!!! — улица встретила меня радостным ревом. — Милостивец, защитник православных! Скажи свое слово! Скажи!
Я поколебался мгновение, потом широко и истово перекрестился и крикнул:
— Славна вера православная во веки веков!!!
Плеснулся радостный рев.
— Ну будя, будя! — рядом со мной неожиданно появился Евфимий. — Видали? Вот ваш Дмитрий Юрьевич, на месте, а кафоликов укротим, не сумлевайтесь. Расходись...
Грянули призывы жечь Немецкий двор, да грабить иноземных купцов, но их заглушили согласные с архиепископом, невидимые заводилы быстро смуту прекратили. А еще, я сообразил, что мои «подвиги» снова приукрасили, выходило, что князюшка выступил защитником православной веры, на которую посягали еретические кафолики.
А дальше меня прямо на руках отнесли во двор к Середе.
— Милостивец... — старый ушкуйник пал на колени и ткнулся лбом в пол. — Не гневайся, что медлил, надо было дело толком сладить...
Я понял, что ситуацией умело воспользовались, чтобы пошатать местную власть, сменить расстановку сил на политической арене и, возможно, укрепить слабую московскую партию. Но гневаться не спешил, делов-то, получил по спине копейным древком, да посидел чутка в порубе. С меня станется, не привыкать. А все что на пользу Руси и мне на пользу.
— Все правильно сделал, — я его поднял с пола. — А теперь вели истопить баньку, да на стол накрыть и пошли за моим облачением на струг. Скоро ходоки заявятся мира просить...
Уже в бане, Минай и Прокоп одобрительно ворчали, охлестывая меня вениками:
— Эх, ладно ты придумал княже, как есть, ладно, а мы дурни думали, что ты просто захотел немцу морду набить. А тут вишь как... с дальней задумкой ты устроил. Ох, изряден умом, не зря тебя к нам взяли. Токмо не продешеви, возьми изрядно за урон со сквалыг!
Признаваться в том, что все случайно получилось, я не стал. Пусть себе думают, но действительно хорошо сладилось. А теперь надо соображать, что с посадников за обиду стрясти. И с немцев тоже, дабы неповадно было. Может показаться, что много не стрясешь и что персона я невеликая. Но на самом деле все совсем наоборот, новгородские влипли в жуткие неприятности.
Я князь Вятский, а с Вятки в Новгород идет сплошной поток пушнины, за которую новгородцы торгуют с ганзейскими — перекрой поток — большей части торговли конец. Мало того, я сын князя Галичского, можно сказать наследник, а Галич граничит с Новгородом, тоже важный торговый партнер, а еще сторонник против московских. А еще, Шемяка родич и крестный брат Великого князя Московского, Василия Дмитриевича, тот который подписал с ним мирный договор и ради сохранения этого договора, Василь порвет любого, особенно новгородцев, на который давно точит зуб. И посадники все это прекрасно понимают. И будут стараться любой ценой загладить вину.