Шепчущий мрак

Уитни Филлис

— Там, кажется, гуляли допоздна, — рассеянно заметила я.

— А так у нас принято, в Норвегии. Прежде чем ты уедешь, мы должны устроить вечеринку в твою честь.

Слушая рассказ Гуннара о том, что такое норвежский праздник, я полностью успокоилась и могла теперь передать ему, не обливаясь слезами, стокгольмскую историю любви, которую мне поведала Лора. Но когда умолкла, он меня совершенно обескуражил:

— Какой чудесный подарок она тебе преподнесла!

— Подарок? — изумилась я.

— Как хорошо узнать, что ты был зачат в любви и нежности.

Что-то

внутри меня ожесточилось против него.

— Не думаю, что Лора Уорт когда-нибудь испытала что-то похожее на любовь. Или нежность. Она только изображает их.

– Тем не менее ты появилась на свет, — возразил Гуннар. — И она даже помнит оттенок неба над Стокгольмом. Такое помнится, только когда переживаешь очень важный момент в своей жизни.

Он спокойно увел меня от споров и возражений, лишая возможности нападать на него. И тогда, ничего не утаивая, я рассказала ему все, что происходило в доме Лоры.

— Ты действительно считаешь ее способной на такое — обезобразить свой портрет во сне? — спросил он, когда я закончила рассказ.

— Но я застала ее с ножницами в руке!

Гуннар покачал головой, между темными бровями обозначилась глубокая складка.

— Мне это не нравится. Она проснулась? Узнала, что она сделала?

— Тогда не узнала. Доктор Флетчер увел ее в спальню не разбудив. Как утверждает Ирена, он ничего не сказал ей. Но теперь она знает.

— Откуда?

Мне было стыдно поднять на него глаза.

— Я вышла из себя, когда мы разговаривали утром. Так рассвирепела, что выложила ей все о ее подвигах. Вот тогда она и швырнула в окно пресс-папье.

Длинные, узкие кисти рук Гуннара лежали на коленях. Я заметила, как его пальцы согнулись, сжались в кулаки. Я поняла, что он сердится на меня. Вся его доброта и терпимость улетучились без следа. Я ничем не могла оправдаться, чтобы уменьшить его негодование по поводу моего поступка, и лишь внутренне вся ощетинилась. Он же не знал, как вела себя Лора, какой она была холодной, далекой, абсолютно безразличной ко мне и к тому, что я чувствовала. Гуннар не слышал, как она тогда сказала, что мы ничем не связаны друг с другом, каждый из нас сам по себе. Это был конец, и меня прорвало.

Молчание удручало меня. Но вот Гуннар наконец заговорил, и в голосе его прозвучало такое холодное осуждение, какого я еще не слышала.

— Итак, ты добилась своего, преуспела в достижении своей цели — и даже больше, чем ожидала. Мне не следовало позволять тебе увидеться с ней. Я должен был порвать письмо твоего отца и немедленно отослать тебя домой, в Штаты.

Я с трудом сглотнула, потрясенная его словами, но ответила ударом на удар:

— А почему ты этого не сделал? Кстати, неплохо было бы узнать, что написал тебе мой отец. Можешь мне рассказать? Теперь уже скрывать ни к чему.

— Пожалуй. Письмо хорошее, доброе. В нем гораздо больше доброты, чем ты, по-видимому, заслуживаешь. Твой отец беспокоится о тебе. Он пишет, что, даже если ты способна была бы исцелить старые раны Лоры, мысли его не о ней.

Лора, как считает Виктор, жила своей жизнью и сделала свой выбор. И если сейчас ей нелегко, то это не так уж важно. Но то, что происходит с тобой, важно. Так думал твой отец. Он чувствовал, что ты не сможешь жить нормально и счастливо, если не избавишься от пожирающей тебя ненависти. Сам он ничего не мог с этим поделать, хотя и пытался. Он чувствовал свою вину, переживал, что так случилось с тобой, но не знал лекарства. Он надеялся на встречу с Лорой, которая могла бы помочь тебе так, как ничто другое не поможет. Ты слишком много значила для него. Слезы обожгли мне веки, но я свирепо заморгала, чтобы их унять.

— Глупо с его стороны было надеяться на это, — еле слышно пробормотала я.

— Да, глупо. Я совершенно не согласен с Виктором. Он пишет: то, что касается Лоры, не так уж важно. Виктор очень давно не видел ее и написал так, поскольку считал, что главное — это ты, поскольку ты молода. Но я живу здесь. Я знаю и уважаю Лору Уорт. Я испытываю к ней самые теплые чувства. Она вовсе не лицедействует, как ты, очевидно, думаешь! Это женщина с глубокими чувствами, которая заслуживает, чтобы ее вызволили из тюрьмы, куда она сама себя заточила. Именно ты могла бы ее освободить, ведь ты обладаешь такой привилегией. Но ты не воспользовалась ею?

Меня так и подмывало наброситься на него, наговорить в ответ таких же резких, беспощадных слов. Но колкости не шли с языка.

Я резко поднялась, и он поднялся вместе со мной.

— Если здесь есть еще какая-нибудь вершина, куда можно взобраться, давай поднимемся на нее.

— Найдется, — коротко ответил он.

Покинув обзорную площадку, мы стали подниматься выше. Гуннар шел впереди, не обращая на меня внимания, словно был один. Он, казалось, начисто забыл обо мне, от души наслаждаясь прогулкой на свежем воздухе в ясный солнечный день.

Не знаю, сколько так прошло времени, но неожиданно он сказал:

— Тебе не подобает завидовать ей. И не нужно обижаться на то, что ты внешне не похожа на Лору. Ты сама — предмет зависти для нее и даже страданий. Ты молода, привлекательна и талантлива. Ты обладаешь равными с ней достоинствами, а возможно, даже и превосходишь ее. У тебя жизнь на подъеме, а у нее — на склоне. И ей нелегко узнать тебя такой и сравнить с собой.

Он говорил холодно и бесстрастно, как бы издалека. Как я могла считать его отзывчивым и чутким? Он думал о Лоре Уорт, а не обо мне.

— Если ты считаешь, что я ей завидую, ты ничего не знаешь обо мне, — отрезала я и зашагала еще быстрее, чем раньше. Мне хотелось одного: уйти куда-нибудь, освободиться от его осуждающего присутствия.

Дорога в конце концов увела нас от озера. После небольшого перехода мы вышли на мощеную террасу перед низким зданием ресторанчика, приютившегося на вершине горы.

— Поищем столик на солнце? — вдруг предложил Гуннар.

Я кивнула, но прежде чем мы обосновались, к нам поспешно подошел официант в белой куртке.