Шепот

Плейн Белва

– Мне жалко всех нас, – сказала Эмили, – и, как ни странно, папу тоже.

Да, как ни странно.

– Скажи мне, мама, можно мне спросить, что ты собираешься делать?

– Я собираюсь его оставить, – ответила Линн и разрыдалась.

В глазах белого медвежонка читалось удивление. Даже неодушевленный предмет был удивлен.

– Когда ты это решила?

– Сегодня утром. Это решение созрело сегодня утром. Почему сегодня, не раньше? Я не знаю. Я ничего не знаю.

– Это должно было когда-нибудь случиться, – сказала Эмили с жалостью.

Линн снова закрыла лицо, шепча как бы себе

одной:

– Он был – он есть – он был – любовью всей моей жизни.

Эти сентиментальные мелодраматичные слова были чистейшей правдой.

– Порой мне кажется, что все, что с нами происходит, мне снится, – сказала Эмили.

Линн подняла голову и, глядя с мольбой на дочь, произнесла:

– Никогда не подчиняй себя и свою свободную волю ни одному мужчине, прошу тебя.

– Ни одному? Никогда? Ты это несерьезно, мама.

– Я полагаю, что нет. Но безусловно, не делай этого до поры до времени. Не допускай, чтобы Харрис тебя разочаровал. Не давай ему себя в обиду.

– Он никогда не будет меня обижать. Харрис уравновешенный. Он выдержанный. Он не бросается в крайности.

Да, это заметно. В нем также отсутствует искра, подумала Линн, вспомнив юного Роберта, который зажегся звездой на ее небосклоне.

– Если я что-то скажу тебе, ты не будешь смеяться? – и, прежде, чем Линн успела пообещать не смеяться, Эмили продолжала: – Мы составили список, каждый по отдельности, всех качеств, которые необходимы человеку, с которым ты вступаешь в брак, в котором отметили, имеет ли каждый из нас такие качества. Затем мы прочитали каждый список вслух, чтобы увидеть, насколько они совпадают. И они совпадают, почти в точности. Не кажется ли тебе, что это очень важно для нас? Харрис сказал, что его родители делали это, когда были молодыми, вот откуда у него появилась эта идея. Они действительно такие хорошие люди, эти Уэберы. В их доме ощущается доброта. Я думаю, семья очень важна для каждого человека, как ты думаешь?

– Но это еще не все.

– Однако это очень помогает, – сказала Эмили, настолько мудро, как если бы она имела за своими плечами опыт всей человеческой жизни.

Было ребячеством делать подобные утверждения, но тем не менее, все-таки… Я на самом деле ничего не знаю о Роберте, сказала себе Линн. Он пришел как чужак. И если сравнить ту дикую, опрометчивую страсть, которую она испытывала к нему, с «благоразумным» списком ее дочери, она чувствовала только разочарование.

– Кажется, Бобби плачет, – сказала Эмили, повернув голову и прислушиваясь.

– Наверно, он мокрый.

– Я пойду, мама, ты слишком расстроена.

– Нет, я. Ты кончай укладывать чемодан.

– Я хочу его подержать. Завтра утром, когда я буду уезжать, он, может быть, будет спать.

Вечерний свет бросал красные отблески в угол, где стояла детская кроватка. Линн наблюдала, как Эмили успокоила ребенка, сменила пеленки и нежно взяла его в свои руки.

– Посмотри, какие у него волосы! Я бы хотела быть блондинкой! – пожаловалась она с притворной обидой.

– Тебе и так хорошо.

Да, это были ее дети, эта молодая, красивая женщина, полная изящества, и это сокровище, чудный маленький мальчик, сын Роберта, от которого она собирается уйти.

Эмили прошептала, слегка

покачиваясь, в то время как Бобби откинулся ей на плечо и заснул.

– Когда ты собираешься сделать то, о чем говорила?

– Я должна подумать. Я должна подумать об Энни, о тебе и о нем.

– С нами будет все в порядке. Мы все равно останемся семьей, мама.

– О, Боже мой! – воскликнула Линн.

– Это будет ужасно для тебя, но тебе надо это сделать. Юдора сказала, что это было ужасно.

Линн подняла руку, призывая ее к молчанию. Внезапно возникшая в памяти сцена с Брюсом нынче днем, снова охватившее ее чувство потрясения, вызвали у нее этот возглас. Если бы Эмили это узнала! Если бы Роберт это узнал! И по какой-то странной причине она хотела бы, чтобы он узнал и ему бы стало больно, и его гордость была бы уязвлена, и он был бы поражен в самое сердце и истек бы кровью.

Она успокоилась.

– Я отвезу тебя в аэропорт Кеннеди завтра утром. Ты позвонила Энни в лагерь, чтобы попрощаться?

– Нет, я позвоню ей, когда приеду на место. И я буду часто писать. Я так буду беспокоиться обо всех вас, мама.

– Тебе не следует беспокоиться. Я хочу, чтобы ты сосредоточилась на том, что ты будешь делать. Я хочу, чтобы ты видела себя в белом халате в качестве доктора Фергюсон, со стетоскопом на шее. – И Линн заставила себя улыбнуться. Затем она подумала о чем-то еще. – Ты будешь разговаривать со своим отцом? Я уверена, его гнев уляжется, дай ему только время. И он останется твоим отцом, который тебя любит, что бы там ни было.

Когда они прикрыли за собой дверь детской, свет из гостиной блеснул в мокрых глазах Эмили.

– Только дай мне тоже немного времени, – сказала она, – и тогда я буду разговаривать.

Знакомый запах табака спускался по лестнице сверху вниз. Должно быть, Роберт курил свою трубку. Даже не глядя, Линн знала, что он сидит в угловом кресле у окна, предаваясь размышлениям в скупом свете единственной лампы в комнате, наполненной тенями, и мысли его тоже нерадостны. На площадке лестницы она заколебалась; часть ее существа хотела пойти к нему и сказать, в так называемой «цивилизованной манере», – что-нибудь такое же жестокое, как прекращение семейной жизни, начавшейся страстью и полным доверием, независимо от того, какими бы прекрасными словами это ни называть, а закончившейся ни чем иным, как полным опустошением, – что она так больше не может. Но другая ее часть знала, что эта ее попытка вызвала бы протест, извинения и заверения, а затем и слезы – с ее стороны – и, может быть, еще более неистовый взрыв. В чем можно быть теперь уверенным? Поэтому она повернулась и пошла спать.

Каждый ее мускул, каждый нерв были напряжены. Сна не было ни в одном глазу. Ее ухо жадно ловило каждый звук, шуршание проезжающих автомобилей, далекий шум самолета и скользящие шаги ночных туфель Эмили из ванной в ее комнату. Очевидно, она думала о завтрашнем отъезде, о последних поцелуях, о том, как она отдаст посадочный талон служителю аэропорта, о том, как ее конский хвост и красная нейлоновая сумка через плечо исчезнут в глубине коридора, ведущего на посадку.

– Я не буду плакать, – сказала Линн вслух. – Я должна проводить ее в бодром состоянии.