Шерлок от литературы
Шрифт:
— Подстраховывался? — лениво предположил я.
— Возможно, но как-то плохо. Яковлева его всерьёз даже не рассматривала, Полонская была замужем, и оставить ради него мужа и театр не хотела. Отказ её Маяковский воспринял крайне болезненно. Скандалил. Прилюдно устраивал безобразные сцены, подолгу простаивал под дверью квартиры, вымаливая свидание. Униженно просил прощения и тут же снова оскорблял. Всё, как обычно.
— Ну, а причины смерти-то?
— Подходим, — кивнул Литвинов. — Понимаешь, Юрий, смерть человека во многом отражение его жизни. Тем более, добровольная.
—
Мишель меланхолично улыбнулся, но мягко возразил:
— Не согласен. Мне кажется, он мог покончить с собой, но иначе, чем это случилось. Он, если решился бы на суицид, попытался бы переплюнуть ненавистного Есенина с его кровавыми чернилами в «Англэтэре». Обычно убивают себя волевые люди, сломленные обстоятельствами, однако истерзанные неудачами неврастеники тоже суицидальны. Были бы причины… — Мишель задумчиво почесал в затылке. — Но были ли у Маяковского причины для суицида? — Литвинов начал методично загибать пальцы. — Говорят, он был переутомлён. Провалилась «Баня» у Мейерхольда. Без всякой помпы прошла юбилейная выставка, а из журнала «Печать и революция» изъяли его портрет. Разрыв с Яковлевой. Друзья дулись за соглашение с РАППом.
— Этого мало?
— Я полагаю, да. Всё это превратилось в драму ретроспективно.
— Ты уверен?
— Да. Провал пьесы? Подумаешь! Нападки критиков никогда не пугали Маяковского. Вражда была способом его существования. Не пришли чинуши на выставку? Ну, не трагедия всё же. Дружки устроили обструкцию? Тоже не впервой. Знавшие его близко не видели в этих событиях ничего, чтобы могло бы заставить поэта свести счёты с жизнью. Мнение эмиграции о разочаровании в революции просто нелепо. Революция дала ему всё. Однозначно высказался по этому поводу Демьян Бедный: «Чего ему не хватало?» И это, как ни странно, тоже ключевая фраза.
— Из таких уст?
— Именно. Будь объективен. Демьян не отягощён симпатией к Маяковскому, но именно поэтому над ним не довлел трагизм ситуации. Он видел то, что было. Маяковского в этот период волновала Вероника Полонская. Яковлева потеряна, а он хотел семьи. Он говорил Якобсону: «Хорошая любовь может меня спасти». Правда, сам он едва ли был достоин «хорошей любви», но такими вопросами наш поэт никогда не задавался. Это аристократический вопрос, а аристократизм нашему поэту, как я уже говорил, несвойственен. И он ухаживает за Полонской так же, как ухаживал за Брик — с истериками, шантажами, сценами ревности и угрозами застрелиться.
И вот… Двенадцатого апреля он пишет прощальную записку:
«Москва. 12 апреля 1930 года. Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сёстры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля, — люби меня. Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сёстры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
«Как
Любовная лодка разбилась о быт.
Я с жизнью в расчёте
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид…»
Счастливо оставаться. Владимир Маяковский.
Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным. Серьёзно — ничего не поделаешь. Привет.
Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться.
В. М. В столе у меня 2000 руб. внесите в налог».
Задумаемся. Что тут странного? Дата двухдневной давности? Ведь было уже четырнадцатое. Высокопарное обращение к правительству? Включение в состав семьи Брик и Полонской одновременно? Старые, наскоро переделанные стихи? Нелепые сожаления о каких-то снятых лозунгах? Демьян Бедный снова не ошибся, сказав о «жуткой незначительности предсмертного письма». Но есть и иное, раньше незамеченное.
— И что именно? — я почти не дышал.
Мишель пожал плечами.
— Это письмо не просто «жутко незначительно», Юрий. Оно несерьёзно. «Привет… Счастливо оставаться… Ничего не поделаешь…» Оно легкомысленно и беспечно. Это письмо бабочки-однодневки или глупенького тинэйджера. Но Маяковский не был ни легкомысленным, ни беспечным. Это был «тяжёлый человек» — и подлинная записка о смерти обязательно отразила бы эту тяжесть его натуры.
— Ты думаешь, писал не он? — я растерянно улыбнулся. — Но экспертиза подтвердила его почерк.
— Писал, конечно, он, — кивнул Литвинов. — Однако я думаю, что это написано так же, как его знаменитое: «Я люблю смотреть, как умирают дети…». «Неужели вы думаете, что это правда?» Говорю же тебе, это ключевые, мистические слова. Да, это письмо — неправда. Это написано, чтобы надавить на Полонскую, как давил он когда-то на Лилю Брик, навешивая ей на уши лапшу о самоубийстве. Ведь только Дон-Жуан для каждой новой пассии избирает новый способ обольщения. Маяковский — не Дон-Жуан, он действует по одной и той же схеме. Всё это не всерьёз.
— Та-а-а-ак, — протянул я иронично. — И пулю в сердце он тоже пустил не всерьёз?
— Не торопись. Пока отметим, что написавший эту несерьёзную записку явно не собирался умирать. Что же произошло? Весь день я думал, но в итоге всё понял. Слушай же. Тут подлинная мистика, страшная шутка дьявола.
Я навострил уши и затаил дыхание.
— Лиля Брик говорит: «Он два раза стрелялся, оставив по одной пуле в револьверной обойме». Конечно, она этого не видела, просто слышала это от него самого, но тут верно то, что для гусарской рулетки в револьверную обойму вставляют один патрон и вращают барабан. Пуля может оказаться в стволе, а может, — не оказаться. Шанс — один к пяти. Но…