Шесть дней любви
Шрифт:
— Не пойму, из-за чего весь сыр-бор, — покачал головой я. — По-моему, сбежавший заключенный вполне безобиден.
— Ты, видно, газет не читаешь, — отозвалась Элеонор. — Недавно печатали интервью с сестрой убитой им женщины. Тот зэк убил не только ее, но и собственного ребенка.
— Порой в газетных историях упускают главное, — проговорил я. — Хотелось рассказать, как Мэнди смеялась над Фрэнком, как обманом женила его на себе и внушила, что Фрэнсис-младший — его сын, как Фрэнк полюбил малыша. Только рассказать я не мог — сидел, щелкая пультом музыкального автомата, пролистывал меню в поисках хорошей песни.
— Кассирша
— Да знаю я, где он, — вдруг брякнул я. — В моем доме.
Я заплатил по счету за нас обоих, и мы вышли к видеосалону. Элеонор посоветовала посмотреть фильм «Бонни и Клайд». Он, мол, о преступнике, который похитил красавицу и заставил ее грабить банки вместе с ним. В отличие от Патти Херст, Бонни не была богатой, просто неугомонной, и жаждала острых ощущений, как, вероятно, моя мама на момент встречи с Фрэнком. Бонни по сексу стосковалась, и мама наверняка тоже. А Клайд буквально источал харизму, как похититель Патти Херст.
— Клайда играл Уоррен Битти, — вспомнила Элеонор. — Сейчас он старик, но, когда снимали фильм, считался первым красавцем. Мама говорила, что ему и в жизни харизмы хватало. В Голливуде он переспал с каждой первой, а ведь те женщины знали, что он гуляет направо и налево. Знали, а устоять перед ним не могли.
Бонни и Клайд влюбляются друг в друга. Они колесят по стране, грабят банки, живут в машине. Странно, но Клайд не мог заниматься сексом с Бонни. Он страдал от какой-то фобии, а Бонни забраковал, даже не попробовав. Клайд просто не считал ее сексапильной. В конце обоих убивают. Парень из их банды, якобы друг, предал Бонни и Клайда, чтобы не загреметь в тюрьму.
— В финале федералы выслеживают их и устраивают засаду, — рассказывала Элеонор. — Сцену, где убивают Бонни, мама смотреть не могла: там море крови. А я посмотрела. Убили ее не одним выстрелом — федералы палили из автоматов, и тело подпрыгивало на сиденье машины. Бонни буквально изрешетили, кровь сочилась сквозь платье. Бонни играла Фэй Данауэй. Фэй — красотка. В фильме у нее шикарная одежда. Не то платье, в котором ее застрелили, а другие наряды.
— По-моему, не стоит мне брать этот фильм напрокат, — сказал я Элеонор. — Неизвестно, что подумают мама с Фрэнком, если засекут меня за просмотром.
Вообще-то, мне и самому смотреть не хотелось, особенно сцену, где убивают Бонни. Если Элеонор не преувеличивала, то я отлично понимал ее маму. Уж очень та сцена близка к тому, что может случиться в моей жизни на самом деле.
— Представь, что твою маму выследят и убьют, — не унималась Элеонор. — Прямо на твоих глазах! Ты ребенок, тебя не пристрелят, но весь этот кошмар увидишь. Жуткое зрелище, эмоционально травмирующее.
Разговаривали мы у видеосалона. Мимо прошла женщина с коляской, мужчина опустил кассету в ящик, куда сдавали просмотренные фильмы. Казалось, сам тротуар источает тепло. «При такой жаре хоть яичницу на асфальте готовь», — услышал я однажды. «Как титьки танцовщицы
Элеонор надела темные очки, очень большие, круглые, на пол-лица. Она взглянула на меня — за темными стеклами очков глаз не видно. Протянула длинную руку и коснулась моей щеки. Запястье у нее не толще черенка для лопаты, а на нем пунктир и надпись «линия надреза».
— Давно хочу кое-что сделать, но, чувствую, ты решишь, что я не в себе, — проговорила Элеонор. — Только мне все равно.
— Я не считаю, что ты не в себе, — возразил я.
Вообще-то, я стараюсь не врать, но тут сделал исключение.
Элеонор сняла очки, спрятала их в сумку и огляделась по сторонам. Вот она облизала губы, наклонилась и поцеловала меня.
— Готова поспорить, это твой первый поцелуй, — сказала она. — Теперь ты навсегда меня запомнишь, ведь я первая девочка, которая тебя поцеловала.
Домой я вернулся почти в пять. Мама и Фрэнк сидели на заднем крыльце и пили лимонад. Мама разулась и держала в руке бутылочку красного лака. Она положила вытянутые ноги прямо на колени Фрэнку, и тот красил ей ногти.
— Твой отец звонил, он приедет через полчаса, — предупредила мама. — Я уже начала беспокоиться, что ты вернешься слишком поздно.
Я пообещал, что буду готов вовремя, и пошел наверх сполоснуться. На полочке в ванной лежали бритва Фрэнка и крем для бритья. К сливу прилипли черные волоски. Вот что значит мужчина в доме!
Интересно, а под душем они вместе плескались, пока меня не было? В кино такое показывают. Я представил, как Фрэнк подходит к маме сзади, обнимает за плечи и целует в то место, где оставил засос. Его язык ныряет маме в рот, так же как язычок Элеонор нырнул ко мне.
Вода течет по маминому лицу, по ее груди. Мама касается Фрэнка в том самом месте, где я трогаю сейчас себя…
Я думал об Элеонор, о Рейчел, о миссис Ивенрад, моей прошлогодней учительнице естествознания, которая не застегивала верхние пуговицы на блузке. Думал о Кейт Джексон из «Ангелов Чарли» и о том, как встретил в городском бассейне молодую няню, которая выходила из воды со своим двухлетним подопечным. Она не заметила, что верх купальника сполз и у нее сосок наружу.
Вспоминал звуки, которые мама с Фрэнком издавали ночью. Представлял, что не мамина, а моя кровать бьется о стену. Что в ней Элеонор, но не такая тощая. Грудь у ее клона чуть-чуть побольше. Я прикасаюсь к ней, и из-за стены доносится любимая мамина песня: «Сюзанна уводит тебя к себе в гости…»
Можно слушать музыку так, чтобы практически в каждой песне на первый план выступал секс, и воспринимать мир так, чтобы едва ли не каждое событие получало двоякое значение.
С улицы доносился плеск: это Фрэнк промывал кисти. Когда приедет отец, он затаится. Папа у нас долго не пробудет. Я выскользну за порог, не дав ему приблизиться к крыльцу, чтобы мои родители и слова друг другу не сказали. И чтобы не молчали с постным видом: это самое худшее.
В другой ситуации я обернул бы полотенце вокруг пояса и прошлепал бы к себе в комнату, а при Фрэнке стеснялся узких плеч и хлипкой груди. При желании он меня в лепешку превратит!