Шесть дней
Шрифт:
В Москве его ждала неожиданная новость: оказывается, они вот-вот переедут в новый дом. Вместо двухкомнатной квартиры на Павелецкой, в здании еще сталинских времен, у них появлялась трешка в совсем новом доме, тоже недалеко от центра. Родители были уверены, что Саша обрадуется, ведь у него будет собственная комната, а не совмещенная с гостиной, – и он обрадовался, хотя заранее начал скучать по знакомой квартире, по высоким потолкам и прочной дубовой мебели, даже по нелюбимой школе.
Но больше всего ему было жаль расставаться с соседкой, Галиной Сергеевной. Несмотря на тяжелое имя, она была стройной красивой женщиной, которая в сорок с небольшим выглядела на тридцать или тридцать пять. Неважно, по какому поводу она выходила за порог квартиры,
Однажды, когда родителям нужно было ехать в гости, а Саша болел, они попросили ее приглядеть за ним – после этого мальчик стал то и дело навещать ее после учебы. Однокомнатная квартира Галины Сергеевны была совсем не похожа на свою обладательницу – вещи пребывали в беспорядке, на полу валялись монеты вперемешку с цветными записками и окурками, а грязные окна были обклеены пожелтевшими газетами. Только кресло у торшера, кровать и гардероб с зеркалом выглядели более или менее опрятно. Поначалу Саша удивлялся этому, хотя и не показывал, а потом привык к хаосу, в котором она жила. По вечерам она снимала роскошные наряды, как сбрасывают мертвую кожу, надевала объемный махровый халат голубого цвета и без сил падала в огромное кресло, закинув ноги на мягкий изогнутый подлокотник. Она звала Сашу, просила сесть напротив себя, и начинала рассказывать о своих путешествиях и знакомствах: она любила бывать в Каннах и Конго, в Осло и Сеуле, в Праге и Тегеране, дружила с писателями, пиратами, наследными принцами. Она рассказывала увлекательно и легко, и казалось, будто за плечами у нее не одна жизнь, а несколько, и она их последовательно разыгрывает перед зрителем. Саша не все понимал из того, что она говорила, но слушал завороженно, а самым любимым моментом во всех историях была концовка, когда в руках Галины Сергеевны сама собой, прямо из воздуха, возникала какая-нибудь затейливая вещица, сувенир, привезенный из далекого города: нефритовая статуэтка, магнит с Эйфелевой башней, костяной браслет, бутылочка из синего стекла с морозным воздухом – все это она отдавала Саше, который не верил, что можно так легко разбрасываться подобным богатством.
Потом Саша обычно быстро уходил домой – он и рад был бы остаться, но к вечеру у Галины Сергеевны начинала болеть голова и портилось настроение. Как-то раз она даже сорвалась на него и накричала за нерасторопность, а когда Саша что-то ей возразил, она с размаху дала ему пощечину, так что щека у него покраснела и распухла, а из глаз брызнули слезы. Она сразу же принялась извиняться перед ним, встала на колени, руки ее тряслись, а Саша только молчал и не мог понять, что произошло, от удивления он не чувствовал боли. Дома он ничего не рассказал и через неделю снова решил пойти к ней. Галина Сергеевна радостно ему улыбнулась. Она выглядела не так, как обычно: голубой халат был грязным, а волосы лежали нерасчесанными, как придется. Привычных историй тоже не было: она попыталась начать что-то рассказывать, но запуталась в именах и датах, в географических названиях. Это ее вывело из себя – она впилась ногтями в спинку кресла, а потом посмотрела прямо на Сашу долгим немигающим взглядом, словно бы стараясь увидеть сквозь него что-то еще. Но за ним не на что было смотреть: за спиной была только стена в цветочных обоях, и все.
Вместо несостоявшегося рассказа Галина Сергеевна решила напоить его чаем и повела на кухню. Там она долго искала на полках все необходимое – заварку, чашку, блюдце, – а когда нашла, села напротив Саши, поставила перед ним фиалку с засохшим овсяным печеньем и расплакалась, случайно увидев себя в зеркале, висевшем над столом. Вытирая слезы ладонями, она часто дышала, и в сумрачном свете, затопившем кухню, Саша вдруг увидел, как
– Почему вы плачете?
– Если честно, – говорила она, снова стараясь успокоиться, – если честно сказать тебе, если честно, – ее голос дрожал, – я не помню, как тебя зовут. И я не помню, как называется эта, эта… из чего ты пьешь этот чертов чай. Понимаешь?
– Так меня Сашей зовут. А вот это – чашка. И все. И из-за этого вы так плачете?
– Саша, да, Саша, я где-то запишу, только найду ручку. Ты не видел ручку? Куда я могла ее положить? – Галина Сергеевна стала искать ее под столом, а потом вдруг резко выпрямилась и посмотрела на мальчика сверху вниз. – Мне кажется, мой дорогой, мне кажется, – она судорожно вздохнула, – вам пора идти к себе. Немедленно. Немедленно!
Зачем-то взяв печенье, он медленно встал со стула и ушел и больше никогда не видел ее. Только подростком он узнал от мамы, что Галина Сергеевна была женой успешного бизнесмена, который отселил ее в однокомнатную квартиру, когда ее поведение стало невыносимым: за час она могла успеть впасть в смертельную меланхолию, а потом стать веселой до дрожи в руках. Он хотел с ней развестись, но не стал этого делать, когда выяснилось, что причиной поведения жены является не ее вздорный характер, а опухоль в мозге. Галина Сергеевна страдала рассеянным склерозом и наотрез отказывалась принимать блокирующие таблетки по странным религиозным принципам, хотя в церковь ходила разве что на Пасху. Какое-то время после начала жизни в этой квартире она еще держалась, а потом болезнь стала стремительно развиваться и победила. Муж нанял ей сиделку и раз в неделю приходил сам; правда, довольно скоро он перестал это делать.
Когда вещи были собраны и зазвонил домофон, сообщавший, что два грузовика с мебелью готовы трогаться и ждут только их, Саша вдруг понял, что навсегда уходит из этой квартиры и из этого дома. На лестничной площадке, пропахшей табаком и продуваемой насквозь солнечным августовским ветром, он невзначай помахал рукой, как будто самому себе, и постучался к Галине Сергеевне, чтобы попрощаться, – но она не открыла.
Спустившись на улицу, он забрался в грузовик вместе с мамой и сел поближе к окну. Машина долго не трогалась, и он все смотрел и смотрел на детскую площадку, освещенную солнцем, посреди тенистого двора, и ему вдруг захотелось выскочить наружу и удержать все это – и зеленые тени, и свет на пыльном асфальте, и выцветший бордюр – оранжевый и желтый, синий и голубой.
– Ну, пора ехать, – отец постучал в окно и улыбнулся.
3
Когда хороший фильм заканчивается не так, как я задумала, – любимые герои умирают или расстаются или злодеи торжествуют, – мне всегда хочется после титров пересмотреть кино заново: а вдруг на этот раз все обойдется и будет другой финал? Так же у меня дела обстоят с книгами или даже с обычными новостями – кажется, если прочитаешь об одном и том же теракте в разных газетах, то, может, число погибших уменьшится или выяснится, что тревога вообще была ложной.
Но, конечно, это плохо работает: фильмы заканчиваются, как закончились и в первый раз, а число жертв обычно только растет.
Думаю, что так же ничего не изменится и с моими новостями, сколько бы раз я ни перечитывала свой диагноз, сколько бы ни складывала и ни разворачивала вновь больничный листок. Странно, когда я только ехала к врачу, когда шла по коридору, когда садилась напротив него в хорошо проветренном кабинете – мне, кстати, очень продуло шею, – я думала, что готова к самому плохому. Что я заранее смирилась со всем, приняла любой диагноз. Я даже просыпалась с этой мыслью: ну рак, ну умру – ну и ладно, и ничего страшного. Сколько людей через это прошло, так чем я хуже или лучше них? Но, оказывается, я только думала, что готова, а на самом деле просто была уверена, что все обойдется.
Конец ознакомительного фрагмента.